Из книги «Школа беглого чтенья» 1989-1990 ЕДИНСТВО Когда приводили барашков и кровь Стекала с рогов Ариэля, — На западе буря вздымалась, как бровь, Над глазом морским. И на южной свирели, Просверленной в Моцарта и костяной, Играл синемускульный Рама И мускус вдыхал, обратившись спиной К двойному крушению Храма. Когда на Алтарь возлагали курдюк И космос вбирал воскуренья, — Сидонское млеко пил Западный Дух — Свирепый малыш. И на Маздовой сцене Готовились мужа с женой развести — Две части парчовой завесы: О Кир, Вавилона развал возвести, Буддийской в предчувствии мессы. Когда же белей облаков подвели, Чья Кровь прожурчала: «Свершилось!» — На западе отрок взмолился: «Вели — Иду за тобой!» И страна сокрушилась О Сыне Единственном. Южный же Крест Взошел над второю земли половиной, И, звезды и расы сгребая с их мест, Встряхнул Метатрон своей гривою львиной! 1989 * * * Древний мрак, калиток скрипы, Прародительские липы, Первой встречи дрожь… Где б я ни был — отовсюду Отзовусь и рядом буду, Если позовешь. Все, что выдалось прекрасно, — Страх бессилен, смерть не властна В будущем отнять. И мгновенной, светлой дрожи — Той, что вечности дороже, — Мраку не унять. 1989 * * * Сгорели корабли. На берегу останусь. И липою в цвету, и ливнем на бегу В грозящие года мгновенно пролистаюсь. Сгорели корабли. Гроза на берегу. Сгорели корабли. И кто-то причитает, Что будущего нет. Но прошлое — спаслось, Оно в глаза глядит и к сердцу подлетает. Сгорели корабли. Свободен ты, матрос! 1989 * * * Не поймешь до конца, В чем ушедшего времени чудо, — То ли тонкость лица, То ль узор тонкоструйный сосуда. Древний череп разбит, И квартал мастеров уже вымер. Только море и Крит. Только странно звенящее имя. 1989 * * * Детства склон. Солнцепоклонники Укрепляют свет апреля — Алебастровые слоники На лазоревой арене. Серафимов ответвление — Мы в науки не вникали, Что живем средь потепления, В райский день меж ледниками. Ну а что пред Ночью навзничь нам Пасть прикажут, знать не надо: В царском небе замком сказочным — Ледяная колоннада. Вешний город в выси выстиран, В зорьке — яшмовой лохани. Свет и смех. В незнанье — истина. Знанье — льдом сведет дыханье… 1989 * * * Есть неизбежность принятья Великих понятий — Всех без изъятья, Без разницы в платье и стати, Ибо отверженный мстит: Лет на двести Он замыкается в скит И взывает о мести — Будь это Притча, Аят Иль буддийская Сутра… Месяцы, годы подряд Длится тьма и не явится утро, Пока Отвергается Правды реченье И не идут облака К Раннему Свету в ученье. 1989 Огонь 1 Священная печь. Поклоненье огню. Дрова приготовлю и мрак прогоню. И холод уйдет из души величавой, И век присмиреет, не страшен, И Свет пододвинется — отрок курчавый — Вкусить огнедышащих брашен. И память раздвинет подмостки для внуков — Смеркающий трепет пещерный, Где полог свисающий — отсвет неверный Над брачным собранием духов. 2 Зажегший свечу понимает, Зачем поклоняться огню, И облако ливню внимает, Как путь молодому коню. Все дальше гарцующий цокот, Я прошлое слушать хочу, А сердце по всаднику сохнет И в ливень выносит свечу. 1989 * * * Опять весна беснуется, Божествует душа, И адом пышет улица, И небом изошла. О, как ты смотришь пристально На зелень — как в меня! За деревянной пристанью — Речной трамвайчик дня. А с кем я в детство робкое Плыл дымом по реке — Под строчкой спит короткою В полынном парике… Вновь май сошел — не кошенный — Мальчишеской стопой, Трамвайчик светел кожаный, И я плыву с тобой — Пока во сне встречается, Что ветер надышал, И надо всем качается Воздушный жаркий шар, Пока прозренья белый стих Бежит к реке, патлат, — Растет Любовь из прелости, И страхов, и утрат. 1989 СОН Виталию Илларионову Ночь — пчелиный рой сирени: Город, у весны в гостях, Опустился на колени, Синих пчел держа в горстях. Здесь мы встретились — ведь случай, Переулками влеком, Первобытней и певучей, Чем осмысленный закон. Улей вечности — природа — Неподкупна и строга: В светлом миге — капля меда, В темной памяти — строка. Надо мной — зеленый полог, Семерица светлых нот, Райский сон, и в нем биолог — Древа жизни лучший плод. 1989 * * * Упало яблоко, и покачнулась чаша, И притяжения нарушился закон. Разверзлись хляби: из окон Глядели ангелы, один другого краше, На разрушенье сердца и судьбы В масштабе всепланетном, Подставив грому ослепительные лбы, И кудри их играли с черным ветром. И вот один фаянсовую руку Простер из-под кленовой кроны крыл — И дверцу человечеству открыл В самопознанья огненную муку!.. 1989 * * * Подъезды снежные! О дух великолепья! Зернисто-ангельская страсть Возносит нас и не дает упасть, И ветер колокол сияющий колеблет. Обрывки странных фраз. Неведомые глоссы По ледяным разбросаны монастырям. И зиму, как раскрывшуюся розу, Я подношу к дымящимся ноздрям! 1989 НАДГРОБЬЕ Два оленя охраняют Драгоценную корону На надгробном сером камне. Поперек зима легла. Развороченные кроны. Город Ровно. Путь неровен. Это руки Аарона. Впереди — январь и мгла. Впереди — двуликий Янус. Ты пройди, а я останусь И в двусмысленную данность Жизни бежевой вгляжусь: Что-то сплошь нам Встречи с прошлым Предстоят. Нас водят за нос. Лишь для виду В двери выйду — И рожденным окажусь. Два оленя скачут гордо. К сожаленью, надпись стерта, И корона увенчала Изначальный, общий рок. Плотник, пекарь иль сапожник — Как сумел меж дел тревожных Ты взрастить оленей нежных, Чем стяжать корону смог? Галаадских бег оленей По надгробьям поколений, Псалмопевца умиленье: «Как олень спешит к воде — Так, презрев Земли двуличье, Я Твое взыскал величье, Сбросив имя и обличье: Нет меня… Но Ты — везде!..» 1989 * * * — Господин Световидец, Мое Вам почтенье! Разъясните, прошу: что такое Земля? — Школа Беглого Чтенья, — Отвечал он, крылами во тьме шевеля. — Что ж нам делать? Разучивать знаков значенья На борту утопающего корабля?.. Он молчал. Задыхались от дыма поля. — Господин Световидец! Какие же тексты Нас готовят читать? Он шепнул: — Замолчи И раскройся, дрожа, ибо весь ты — Текст, Читаемый в тысячеокой ночи!.. 1989 ЦИРК Я в цирк вошел. Был этот цирк необычайно странен, В нем неумолчно смех гремел, но больше было слез, В нем фехтовальщик встать не мог, стальной рапирой ранен, В нем навзничь клоун упадал — и умирал всерьез. А кто под куполом парил — был сам белей каната, А кто плясунью обнимал — тот удалялся с ней, А кто с пантерами играл — того ждала расплата. И были зрителей зрачки звериных глаз страшней. И я, войдя, не понимал, артист я или зритель, И все надеялся уйти — мол, не туда попал. Но взяли за руки меня, одели в белый китель И на арену привели — и замерла толпа. И я узрел на лицах боль и столько мук душевных, Что отказаться и уйти уже не стало сил. И кто-то подал мне кувшин и прошептал: «Волшебник! Следи, чтоб не кончался твой чудесный эликсир!» А сотни глаз немой мольбой светились у барьера, И медью, страхом и стеклом сверкали сотни чаш… И тек напиток золотой, и укреплялась вера, И вкус бессмертья обретал таинственный мираж!.. 1989 ЕГИПТЯНИН Если бы Нил усомнился В плодоносности своих разливов, Если бы Мемфису не снился Табор торговцев крикливых, Если б кто-то из живущих спасся От молчанья, спрессованного веками, Если бы сам Птах не распался, Став своими восемью двойниками, Если б не желтели в мире листья, Если б на ночь оставляли настежь двери, — Я б тогда поверил в бескорыстье, В женскую любовь твою поверил. Ибо слово фараона ловит чутко Немигающий писец Неферти, Ибо нет у женщины рассудка, И влеченье к ней — дорога к смерти. 1990 * * * Недописанная строка Не дает мне покоя, А она, словно клевер, легка, Словно синь над рекою. Жить во тьме одному — И не верить, что все утрясется, Но любить эту тьму И ночное приветствовать солнце, И, в пчелиных мирах Цветовые слова уловляя, Облекать их во мрак, Будто память лоскутного рая, — Если вправду поэт И у Бога чего-нибудь стою… Но строки этой нет, И она не дает мне покоя. 1990 * * * Вы верите стихам? Я тоже верил им, Но дальний, дикий смысл, как запах зверобоя, Открылся мне меж строк: мерило ритма — Рим, Чье войско не дает Святой Земле покоя. Душа, твой легок Храм, он бел, почти незрим, Поклонники смелы, левиты непреклонны, Но разум шлет слова, как легионы — Рим: Несется крик со стен, и в пламени колонны! Вы верите стихам? Я тоже верил им, Но пеплом быть — толпе, а пенью — черной печью… Вы слышите? Псалом взрывается: «Горим! Наш белоснежный Смысл охвачен жаркой Речью!» 1990 КЕЛЬТЫ — О’кей — о кельты, Дары друидов, Струенье Леты, Дриады выдох В плоть человечью: Дымится Змей Сырцовой печью Последних дней… — О’кей — о кельты, Чье имя — Пламя! — Пришел? Теперь ты, Конечно, с нами, А то в прогибы Осенних лун Глядел в Египет, Как злой колдун! — О нет, не ваш я, Я был вам братом, Но в черной чаше Вы вскрыли атом, Вы вскрыли атом, Открыли кровь — И стала адом Дубрава снов!.. 1990 МЛАДЕНЧЕСТВО Река задвигалась, пошла Москва-река, И я проснулся в колыбели: Дома и клены, лица, облака Вращались надо мной и пели. Но вдруг игрушка выпала из рук — Земля! И я вгляделся удивленно: Как страшно! Обрывался каждый круг — Жизнь дома, матери, жизнь облака и клена! — Но вновь заснул. И только преступив Пределы зренья, смутно стал гадать я: В земле ли скрылся слышный мне мотив Или упал в небесные объятья? Меня иное зренье увело Туда, где Лик неотделим от Слова: И мать глядела, дерево цвело, И дом стоял средь облака живого! Нам верх и низ неведомы, пока В суставы времени мы не врастаем, Но небо движется — Москва-река — И ждет, пока мы в облаке растаем… 1990 * * * Да, мы гибнем, мы все погибаем, Будь ты трижды силен и умен, — Топит нас эта высь голубая, Завязают в ней весла времен. И чем песенный твой или ратный Ярче труд в ежедневной близи, — Тем призывней и тем неотвратней Синева безымянной стези. Чуть забудусь — и слышу опять я, И слова твои — спящему плеть: «Спой мне песню, раскрой мне объятья, Чтобы ими Ничто одолеть!..» 1990 * * * …Я поэтому люблю их — Холод, сумерки, каштан, Что молился в улей — Клюев, В глубь кристалла — Мандельштам, Что еще и мне дарован Дым вельможный над трубой, В сердце — страх, в дуброве — ворон, И молчанье пред тобой. 1990 Двуединство Из цикла [1] Так свободно и просто И всегда ни о чем Небо низкого роста Говорило с ручьем. Небо чище и ниже, Небо ниже ручья На лучи свои нижет Пузырьки бытия. [2] Идет, опираясь на посох — Поющий среди безголосых… Нет, посох — лишь точка опоры Оранжевой ярости взлета! Вселенной орлиную пору — Цветущий мальчишеский клекот Пробрал: в полнолуньях и росах Душа — свежесрезанный посох! И плоть, опираясь на душу, Как ветер, сильна и крылата, И небо догонит идущий Наследник Ореста, Пилада, Чей ум, неоструган и плосок, В цветущий расширится посох!.. [3] Я видел: вы — бессменно двое — На палевом пригорке, И вот — закат… Какой листвою Почту сей жребий горький? Продолговатым пальцем ивы Иль клена пятернею Отмечу связь мечты счастливой С эпохой ледяною? За солнцем вслед мы тоже канем, Но утро, золотея, В строенье мира музыкальном Заметит ли потерю — Две-три умолкнувшие ноты? Конечно, не приметит: На свете — голосов без счета, Все так же солнце светит. Две-три умолкнувшие ноты, А воздух золотится… Но сжалось сердце отчего-то, Затрепетала птица. Две-три покинутые клети — Как прерванные строки. И я — один, я с вами третий, И в смерти одинокий. И я один надвратной хвоей Почту сей жребий горький, Ведь вы и там — бессмертно двое — На золотом пригорке… [4] Кровь, проступающая сквозь лист, Разум, сквозящий в движениях липы, Луч вертикальный — любви обелиск, Вы, что не стали людьми, не сбылись, Не побывали, а только могли бы, Утро над вами — Евангелист! Внятен его озаряющий зов, Вы прежде нас, о собратья, проснетесь, Вашей заслугой на чаше весов Мир вознесется, минуется пропасть, Мукой морскою, усильем лесов — Вскользь пролистается времени пропись, Вечность начнется — с кленовых листов!.. [5] Одеты кожей мы, изгнанники Эдема, И нас она роднит с листвой, И каждый ствол Напоминает, прикасаясь, где мы. Ослушники Отца — одеты кожей мы, Покровы кожные среди земли плодятся, И нас они сближают со зверьми, К нам птицы на руки садятся. Отведавшие Плод — мы кожей облеклись, И облаченья сбросить не хотим мы, И Ангелы глядят из-за кулис: Прикосновенья их неощутимы… [6] Они еще вместе, но каждый Отдельную пестует страсть: В духовной, в греховной ли жажде — К чужому ручью не припасть. Они еще вместе, но взглядом Достигли различных глубин: О, что б ни случилось — будь рядом, Ты в жизни и в смерти любим. О, что б ни случилось — ответствуй На тайный, отчаянный зов Из дней отлетевшего детства, Ночей листворуких лесов, Из юности непоправимой: Чело грозовое клоня, Правдивое небо повинно, Что горько под ним без меня. [7] Кто-то ждет тебя: озеро с небом являются фоном, Прошлое — цепким, терзающим сердце грифоном, Будущее — заалтарным златым витражом. Кто-то ждет, не уходит, и ты поражен, Что еще можешь вызвать подобное чувство. Здесь ломают сирень: сколько шелеста, хруста, Дерзость, растерянность — рядом, в оправе ресниц: Глубже засни (там все можно) иль вовсе проснись. Ум за кустом притаился — дрожит, наблюдая, Как среди озера плещется плоть молодая, И напряженно молчит, но готова пропеть тетива, Что не напрасно вселились мы в эти тела. 1990 * * * Душа моя, небес невеста, Для Духа-лебедя ты Леда, Тебе предпосланы Авеста И Веды. Но ближе — Библия. Былое Вбегает в Вечность, как ручей, И после пенья и речей — Безмолвие на аналое. Двурогая Давида лира Все тише, — древняя родня. И вот на струны каплет мирра, Сбегает мирра с пальцев дня. 1990 ПОВОРОТ На перекрестке близ реки раздался дальний гром, Жизнь завершала быль свою и к небыли вела, Большая ива за любовь платила серебром, Грозилась туча в вышине за темные дела. А справа ранним детством пах непропеченный сруб, А солнце покрывалось тьмой — сверкающий берилл, Стоял над срубом человек, красив, силен и груб, И крышу белую его он черным толем крыл. Рябина вспыхнула — крупна, зерниста и в упор, Большой цыпленок пробежал и скрылся в лебеду, Хозяин выпрямился вдруг, в руке сверкнул топор. — Эй, Катерина! — крикнул он. И гром сказал: — Иду! …И жар прохожего пробрал. И он, остановясь, Пытался вспомнить — отчего ему, как дрожь, знаком Вот этот миг, вот этот сруб? Растет ли с прошлым связь? Или грядущее зовет невнятным языком?.. 1990 * * * Все избы почерневшие Да родники прозрачные — Твои прозренья вешние, Твои деньки удачные. Пусть ноги грязь месили — Душа про небо пела… Эх, матушка-Россия, Твой свет студеный, белый! Хоть лица почерневшие, Зато сердца прозрачные — Не пившие не евшие, Да кроткие, не мрачные. Лишь песен и просили, А хлеба — никогда, — Эх, матушка-Россия, Студеная вода!.. 1990 * * * Клен запахнул полу тумана: так знобит, Что избам и втроем под небом не согреться. Но если человек рожден, чтоб был убит, — Зачем цветным стеклом блестят окошки детства? Зачем, умудрены от вещих снов, встаем В осенних юных сил живительную сырость, Коль избам не тепло под небом и втроем? Зачем пропел петух, ворвавшись в то, что снилось? Зачем, бесхлебно-худ, по-костромски смешон, Высокомерный дух на русском Ланселоте Спешит остановить вращающийся сон? Он виснет на крыле, оторванный от плоти! Но зимний мрак созрел, в глазах не так рябит, Тебя ласкает хлад, куда же ты, куда же? Ведь если человек рожден, чтоб был убит, — Трем избам не заснуть и не согреться даже… 1990 * * * Не пришло еще слово, О котором я с детства мечтаю. Будь немного полого — Я взошел бы, да горка крутая, А оно — на вершине. И, сказать откровенно и просто, Все мы тут не свершили Сотой доли того, чего звезды Ждут от нас, напряженно В землю вглядываясь сквозь темень. И вопрос нерешенный: Обладают ли памятью тени Иль забывчивы души И блуждают, призванье утратив. Снова отрок цветущий Продан в рабство по сговору братьев. И, лишенное крова, Из окошка души улетая, Плачет Вечное Слово, О котором я с детства мечтаю. 1990 ВОЗВРАЩЕНИЕ Стог развалился — лентяй и простак, Осенью сы́ры стога. Что ж, не сошлись — разойдемся, раз так, Тоже нашел простака! Каторжных, жарких твоих повестей Хватит ли — руки согреть? Плелся полвека у жизни в хвосте, — Ты ль ее понял секрет? Ты ль передашь мне его, грамотей, До седины умудрен На полустанках осенних смертей Ласками пьяных Матрен?.. …Но, уходя, я вдруг слышу слова Из-за поникших ветвей: «Жизнь все равно и чиста, и права, Всех нас ясней и правей!..» И пелена с моих падает глаз, Сумерек слышу мотив — Это вечерняя зорька зажглась, Ты в ней велик и красив. Как я, Учитель, тебя не узнал? «Всех нас ясней и правей…» И просияла дерев желтизна Золотом тайны твоей. На золотом, на закатном стогу, В детском, святом забытьи Глаз от тебя отвести не могу, Слушаю речи твои… 1990 * * * Проходя по зимней деревне, Я услышал ночью печальной Голос поэзии древней И изначальной. Это деревья звенели Обледенелые, это Расстоянья длиннее Становились к рассвету, А секунды — короче. И, на локоть от взрыда, Звезд монгольские очи Млели полуоткрыто. Это ранней юности сполох, Говорящих снегов острова, И томами падали с полок Льда пластинки, крошась на слова. Раздвигая сумрака заросли И до первых еще петухов — Так деревни лицо прорезалось, Удивленной звучаньем стихов. 1990 * * * Марине Пекарской Ты — птица странная — тоскуешь (Я говорю на ты, прости), И полной Истины взыскуешь Там, где и частная в чести. И хочешь, сумрака Кассандра (Я петь пришел, а не корить), По хоровым деревьям сада Ты Древо Звездное скроить. Оно бессонницы виною (Лишь для тебя, не для другой), Оно — средь ночи, но цветное — Стоит в окне, подать рукой. А ты кусочки тьмы и шелка Неотменимо подбирай, Чтоб мы смотрели, словно в щелку, На приглушенный звездный рай. Что ж, мы и так живем средь рая, Не постигая небоскат, Забыв про звезды, умирая, Не в силах Истину искать. Спешим, в душе бессмертно-ломкой, Лучи объехать по кривой, И зов земли, густой и громкий, Нам робкой кажется травой. Ты ж — недомолвок мастерица — Над ночью швейною вольна, В твоих руках и снов частицы, И спелые кусочки льна. Остатки льда и света крошки Неотменимо подбирай, Из тех стежков слагая стежку В родной, неяркий звездный рай. 1990 * * * Истина находится в середине, Как фитиль горящий посреди свечки, Но душа догорает на треснувшей льдине Посреди безымянной, безумной речки. Истина находится в сердцевине, Как поля пшеничные — внутри зерна, Но тело вращается в бешеной лавине Водопада времени — беспробудного сна. Мыслью блуждающей, раненой кожей Ищет забывшийся, алчет Адам Внутрь отверзаемое Царство Божье По мертвецов незабвенных следам. Сеяли след и ступни, и подошвы, Даже копыт отпечатки на льду… — Полно, опомнись: где ищешь — найдешь ли? Он, умирая: — Жив буду — найду. 1990 * * * Где славословия стволы Стоят с воздетыми руками И вслух немотствуют веками, Не в силах вознести хвалы, Там по утрам смиренный смертный В контору бедную спешит И свой молебен незаметный И неосознанный вершит: «Как хорошо, что утром ранним Я под деревьями иду!» — И, устрашенный опозданьем, Жует сухарик на ходу. Молитва томна и кратка, Без Имени, без обращенья, Но синий Ангел в восхищенье Ее возносит в облака. И вслед ей тянутся стволы И к ней испытывают зависть, Опять с призванием не справясь, Не в силах вознести хвалы. 1990 * * * Стал я мыслить светло и прямо — Что ж, бывает, подкатит блажь. Вдруг — стучатся в оконную раму: Кто посмел? На третий этаж?! То, презрев прямизны критерий — Забулдыга, повеса, враль, Заломив котелок метели, Старомодный гуляет Февраль. Вырожденец из рода Феба, Он не терпит прямых углов, Скособочилось, гнется небо, Волоча переулков улов, И, смещенно, смешно и остро Накренившись на пятьдесят, Старый двор — стратегический остров — Принимает пурги десант. Стук условный кровного друга — Он на улицу, как домой, Звал меня в завихренье круга С озаренной дороги прямой. И хоть я только что повенчался С Музой Чисел, как циркуль, стальной, — Я на встречу, все бросив, помчался, Только двери вскричали за мной, Строгий брак променявшим на шалость, Позабывшим накинуть пальто: Холод бил по щекам, но зато Муза Отрочества возвращалась, Муза радостных строк — Эрато!.. 1990 * * * Синьоры, о, какую кару Сей флорентиец заслужил? Дадим, дадим ему гитару, Чьи струны из воловьих жил! За то, что он не по канону, Не вняв словам святых отцов, Изобразил в ките — Иону, В Эдеме — голых молодцов Под видом ангелов, без трона — Христа, блаженных — без венцов, — Заставим петь, как в годы юны Он, что ни день, влюблялся вновь, Как этот голос, эти струны Любимым горячили кровь, Как роща мая в час полночный Внимала стонам молодым В той жизни светлой и порочной… Гитару старцу подадим! Пусть он расскажет нам, откуда На фресках, в красках и лучах, Губ человеческое чудо, Желанье в ангельских очах? Так властно смотрит гость небесный, Что оторваться нету сил, — Чей облик, страстный и прелестный, Художник ныне воскресил? Да, пусть он пеньем нам ответит, Святой, безумец, еретик: Чей свет ему доселе светит? Чей голос в сердце не затих?.. 1990 * * * Глаз краснеющей ярости, ханский белок, О Востока растопленный гул! Торопливый ковыль: Тохтамыш, Тоголок, Гневной влаги глотки: Токтогул. Кочевая, чужая, скользящая жизнь, Ядовитого лезвия лесть. Без терзаний, без жалости, без укоризн, Без остатка прими все, как есть. Вторглись орд безбородых лихие стрелки В земледелия вольный предел, Скрыли воды недвижные Леты-реки Тех, кто тихой свободы хотел. Это плоти восстание против души, Деву в поле догнавший монах! На рассвете в тумане коньки-крепыши — Как младенцы в тугих пеленах. Кочевая, чужая и близкая жизнь, Зелье страсти в кипящем котле! Только в оба смотри, только крепче держись В конским потом пропахшем седле! 1990 * * * — Ряженые! Ряженые! — Зимняя Луна. Ходят напомаженные, Просят у окна. На плечах у ночи Праздник на селе: Светят очи волчьи, Бык навеселе. Хрюкают и лают, Квакают, свистят… Что они желают? Что они хотят?.. Гулкий голос бычий Говорит с тоскою: — Дайте нам обличье Прежнее, людское! Души наши стерты, Сгублены тела, И зверины морды Нам Луна дала… Нынче всюду праздник, Нынче счастья просят: Облик безобразный Мы желаем сбросить, Сердцем убедиться, Что Звезда права, — Заново родиться В полночь Рождества… — Молвите, а вы-то Кем на свете были? Властью ли убиты, Иль себя убили? С небом ли знакомы, Аду ли дружки? Почему вы кони, Почему быки?.. — Нету, нет ответа, Крепче дверь закрой. — И все меньше света, И все громче вой. — Ряженые! Ряженые! — Зимняя Луна. Ходят напомаженные, Просят у окна. 1990 * * * Оттого я говорю Странные слова, Что душа моя в раю И во всем права, А что мой неправый ум Сам себе не рад, Домовому темный кум, Водяному брат. Оттого моя строка Шелестит листвой, Что душа моя близка С вышней синевой, А что ум промерз в тоску, В адовый гранит, Оттого мою строку Мраком холонит. Оттого мои слова Станут повторять, Что в душе моей жива Божья благодать, А что, жизнь и смерть разняв, Впал мой ум в испуг, — Повезут мой гроб в санях, И заплачет друг. 1990