Из книги «Школа беглого чтенья» (1989 – 1990)
* * * Древний мрак, калиток скрипы,
Прародительские липы,
Первой встречи дрожь… Где б я ни был — отовсюду
Отзовусь и рядом буду,
Если позовешь. Все, что выдалось прекрасно,—
Страх бессилен, смерть не властна
В будущем отнять. И мгновенной, светлой дрожи —
Той, что вечности дороже —
Мраку не унять. 1989
* * * Сгорели корабли. На берегу останусь,
И липою в цвету, и ливнем на бегу
В грозящие года мгновенно пролистаюсь.
Сгорели корабли. Гроза на берегу. Сгорели корабли. И кто-то причитает,
Что будущего нет. Но прошлое — спаслось,
Оно в глаза глядит и к сердцу подлетает.
Сгорели корабли. Свободен ты, матрос! 1989
* * * Есть неизбежность принятья
Великих понятий —
Всех без изъятья,
Без разницы в платье и стати, Ибо отверженный мстит:
Лет на двести
Он замыкается в скит
И взывает о мести — Будь это Притча, Айат
Иль буддийская Сутра…
Месяцы, годы подряд
Длится тьма, и не явится утро, Пока
Отвергается Правды реченье,
И не идут облака
К Раннему Свету в ученье. 1989
Огонь Священная печь. Поклоненье огню.
Дрова приготовлю и мрак прогоню. И холод уйдет из души величавой,
И век присмиреет, не страшен,
И Свет пододвинется — отрок курчавый —
Вкусить огнедышащих брашен. И память раздвинет подмостки для внуков —
Смеркающий трепет пещерный,
Где полог свисающий — отсвет неверный
Над брачным собранием духов. 1989
* * * Опять весна беснуется,
Божествует душа,
И адом пышет улица,
И небом изошла. О, как ты смотришь пристально
На зелень — как в меня!
За деревянной пристанью —
Речной трамвайчик дня. А с кем я в детство робкое
Плыл дымом по реке,—
Под строчкой спит короткою
В полынном парике… Вновь май сошел, некошеный,
Мальчишеской стопой,
Трамвайчик светел, кожаный,
И я плыву с тобой — Пока во сне встречается,
Что ветер надышал,
И надо всем качается
Воздушный жаркий шар, Пока прозренья белый стих
Бежит к реке, патлат,—
Растет Любовь из прелости
И страхов, и утрат. 1989
* * * Подъезды снежные! О дух великолепья!
Зернисто-ангельская страсть
Возносит нас и не дает упасть,
И ветер колокол сияющий колеблет. Обрывки странных фраз. Неведомые глоссы
По ледяным разбросаны монастырям.
И Зиму, как раскрывшуюся розу,
Я подношу к дымящимся ноздрям! 1989
Надгробье Два оленя охраняют
Драгоценную корону
На надгробном сером камне.
Поперек зима легла.
Развороченные кроны.
Город Ровно.
Путь неровен.
Это руки Аарона.
Впереди — январь и мгла. Впереди — двуликий Янус.
Ты пройди, а я останусь,
И в двусмысленную данность
Жизни бежевой вгляжусь:
Что-то сплошь нам
Встречи с прошлым
Предстоят: нас водят за нос.
Лишь для виду
В двери выйду —
И рожденным окажусь. Два оленя скачут гордо.
К сожаленью, надпись стерта,
И корона увенчала
Изначальный, общий рок.
Плотник, пекарь иль сапожник —
Как сумел, меж дел тревожных,
Ты взрастить оленей нежных,
Чем стяжать корону смог? Галаадских бег оленей
По надгробьям поколений,
Псалмопевца умиленье:
«Как олень спешит к воде —
Так, презрев Земли двуличье,
Я Твое взыскал величье,
Сбросив имя и обличье:
Нет меня…
Но Ты — везде!..» 1989
* * * — Господин Световидец,
Мое Вам почтенье!
Разъясните, прошу: что такое Земля? — Школа Беглого Чтенья, —
Отвечал он, крылами во тьме шевеля. — Что ж нам делать?
Разучивать знаков значенья
На борту утопающего корабля?.. — Он молчал. Задыхались от дыма поля. — Господин Световидец!
Какие же тексты
Нас готовят читать? Он шепнул:
— Замолчи
И раскройся, дрожа, ибо весь ты —
Текст,
Читаемый в тысячеокой ночи!.. 1989
* * * Недописанная строка
Не дает мне покоя,
А она словно клевер легка,
Словно синь над рекою. Жить во тьме одному —
И не верить, что все утрясется,
Но любить эту тьму
И ночное приветствовать солнце, И в пчелиных мирах,
Цветовые слова уловляя,
Облекать их во мрак,
Будто память лоскутного рая,— Если вправду поэт
И у Бога чего-нибудь стою…
Но строки этой нет,
И она не дает мне покоя. 1990
Младенчество Река задвигалась, пошла Москва-река,
И я проснулся в колыбели:
Дома и клены, лица, облака
Вращались надо мной и пели. Но вдруг игрушка выпала из рук —
Земля! И я вгляделся удивленно:
Как страшно! Обрывался каждый круг —
Жизнь дома, матери, жизнь облака и клена! — Но вновь заснул. И только преступив
Пределы зренья, смутно стал гадать я:
В земле ли скрылся слышный мне мотив,
Или упал в небесные объятья? Меня иное зренье увело
Туда, где Лик неотделим от Слова:
И мать глядела, дерево цвело,
И дом стоял средь облака живого! Нам верх и низ неведомы, пока
В суставы времени мы не врастаем,
Но небо движется — Москва-река,
И ждет, пока мы в облаке растаем… 1990
* * * Да, мы гибнем, мы все погибаем,
Будь ты трижды силен и умен,—
Топит нас эта высь голубая,
Завязают в ней весла времен. И, чем песенный твой или ратный
Ярче труд в ежедневной близи,—
Тем призывней и тем неотвратней
Синева безымянной стези. Чуть забудусь — и слышу опять я,
И слова твои — спящему плеть:
«Спой мне песню, раскрой мне объятья,
Чтобы ими Ничто одолеть!..» 1990
Двуединство ‹Из цикла›
‹1› Они еще вместе, но каждый
Отдельную пестует страсть:
В духовной, в греховной ли жажде —
К чужому ручью не припасть. Они еще вместе, но взглядом
Достигли различных глубин:
О, что б ни случилось — будь рядом,
Ты в жизни и в смерти любим. О, что б ни случилось — ответствуй
На тайный, отчаянный зов
Из дней отлетевшего детства,
Ночей листворуких лесов, Из юности непоправимой:
Чело грозовое клоня,
Правдивое небо повинно,
Что горько под ним без меня. 1990
‹2› Кто-то ждет тебя: озеро с небом являются фоном,
Прошлое — цепким, терзающим душу грифоном,
Будущее — заалтарным златым витражом.
Кто-то ждет, не уходит, и ты поражен,
Что еще можешь вызвать подобное чувство. Здесь ломают сирень: сколько шелеста, хруста,
Дерзость, растерянность — рядом, в оправе ресниц:
Глубже засни (там все можно), иль вовсе проснись. Ум за крестом притаился — дрожит, наблюдая,
Как среди озера плещется плоть молодая,
И напряженно молчит, но готова пропеть тетива,
Что не напрасно вселились мы в эти тела. 1990
* * * Душа моя, небес невеста,
Для Духа-лебедя ты Леда,
Тебе предпосланы Авеста
И Веды. Но ближе — Библия. Былое
Вбегает в Вечность, как ручей,
И после пенья и речей —
Безмолвие на аналое. Двурогая Давида лира
Все тише — древняя родня,
И вот на струны каплет мирра,
Сбегает мирра с пальцев дня. 1990
Поворот На перекрестке близ реки раздался дальний гром,
Жизнь завершала быль свою и к небыли вела,
Большая ива за любовь платила серебром,
Грозилась туча в вышине за темные дела. А справа ранним детством пах непропеченный сруб,
А солнце покрывалось тьмой — сверкающий берилл,
Стоял над срубом человек, красив, силен и груб,
И крышу белую его он черным толем крыл. Рябина вспыхнула — крупна, зерниста и в упор,
Большой цыпленок пробежал и скрылся в лебеду,
Хозяин выпрямился вдруг, в руке сверкнул топор.
— Эй, Катерина! — Крикнул он. И гром сказал: — Иду! …И жар прохожего пробрал. И он, остановясь,
Пытался вспомнить — отчего ему, как дрожь, знаком
Вот этот миг, вот этот сруб? Растет ли с прошлым связь?
Или грядущее зовет невнятным языком?.. 1990
* * * Клен запахнул полу тумана: так знобит,
Что избам и втроем под небом не согреться.
Но если человек рожден, чтоб был убит,—
Зачем цветным стеклом блестят окошки детства? Зачем, умудрены от вещих снов, встаем
В осенних юных сил живительную сырость,
Коль избам не тепло под небом и втроем?
Зачем пропел петух, ворвавшись в то, что снилось? Зачем, бесхлебно-худ, по-костромски смешон,
Высокомерный дух на русском Ланселоте
Спешит остановить вращающийся сон?
Он виснет на крыле, оторванный от плоти! Но зимний мрак созрел, в глазах не так рябит,
Тебя ласкает хлад, куда же ты, куда же?
Ведь если человек рожден, чтоб был убит,—
Трем избам не заснуть и не согреться даже… 1990
* * * Не пришло еще слово,
О котором я с детства мечтаю.
Будь немного полого —
Я взошел бы, да горка крутая, А оно — на вершине.
И, сказать откровенно и просто,
Все мы тут не свершили
Сотой доли того, чего звезды Ждут от нас, напряженно
В землю вглядываясь сквозь темень.
И вопрос нерешенный —
Обладают ли памятью тени, Иль забывчивы души
И блуждают, призванье утратив.
Снова отрок цветущий
Продан в рабство по сговору братьев. И, лишенное крова,
Из окошка души улетая,
Плачет Вечное Слово,
О котором я с детства мечтаю. 1990
* * * Из трех берез, растущих на опушке,
Мне средняя милей.
Нет, не вина — воды налей
И поднеси в жестяной кружке. Дай причаститься сей земле,
Покуда день, покуда лето.
Пусть славится богиня из Милета,
А мы с тобой и так навеселе! Из трех дорог — трех проводов гудящих —
Мне средний путь милей.
Живительно-зеленый, терпкий клей
По жилам струн течет все слаще. Вот облака сияющий ковчежец
Домчался к нам, как дар Океанид.
Пусть славится дельфийский Стреловержец,
А нас вода сильней вина пьянит! Стоит над нами выдох Океана
В высоком ветре эллинских времен,
Как мачтовой сосной проколотый лимон,
Сочится солнце на поляну. Три возраста судьба на выбор предлагает,
Но средний мне милей.
Нет, не вина, воды налей:
Она не гасит — зажигает. Забыв про цель, мир движется по кругу,
Жарой ритмической пленен.
И мы, как высший дар,
в сей день даны друг другу
По воле облаков, по прихоти времен!.. 1990
* * * Проходя по зимней деревне,
Я услышал ночью печальной
Голос поэзии древней
И изначальной. Это деревья звенели
Обледенелые, это
Расстоянья длиннее
Становились к рассвету, А секунды — короче.
И, на локоть от взрыда,
Звезд монгольские очи
Млели полуоткрыто. Это ранней юности сполох,
Говорящих снегов острова,
И томами падали с полок
Льда пластинки, крошась на слова. Раздвигая сумрака заросли
И до первых еще петухов —
Так деревни лицо прорезалось,
Удивленной звучаньем стихов. 1990
Дом Даже в детстве, где августа внешность
Просветлялась, неся благодать,
Я не знал, что мой дом — Бесконечность,
Я не мог, я не смел это знать. Я-то думал, что дом мой — древесный,
От крыльца до конька мне знаком,
И Луна в него входит невестой,
Солнце входит в него женихом. Ну, а то, что ни разу их светы
Не сходились на свадебный пир,
Было разве что лишней приметой,
Сколь насмешлив забывчивый мир. Ну, а позже философы, с пеной
У пастей, мне кричали: «Дурак,
Полагайся на плотские стены,
Ведь за ними — молчанье и мрак». Я же знал: то, что мыслит и веет
И во сне называется «мной»,
Пред палаткой из кожи имеет
Преимущество света пред тьмой. Но и в юности, чья быстротечность
Листопадам сентябрьским сродни,
Я не знал, что мой дом — Бесконечность,
И что ею полны мои дни, И все то, что уже наступило,
И все то, что еще не сбылось,—
Балки страсти, свободы стропила,—
Божьим взглядом прошиты насквозь! 1990
* * * Стал я мыслить светло и прямо —
Что ж, бывает, подкатит блажь.
Вдруг — стучатся в оконную раму:
Кто посмел? На третий этаж?! То, презрев прямизны критерий —
Забулдыга, повеса, враль,
Заломив котелок метели,
Старомодный гуляет Февраль. Вырожденец из рода Феба,
Он не терпит прямых углов,
Скособочилось, гнется небо,
Волоча переулков улов, И смещенно, смешно и остро,
Наклонившись на пятьдесят,
Старый двор — стратегический остров —
Принимает пурги десант. Стук условный кровного друга —
Он на улицу, как домой,
Звал меня в завихренье круга
С озаренной дороги прямой. И, хоть я только что повенчался
С Музой Чисел, как циркуль, стальной,—
Я на встречу, все бросив, помчался,
Только двери вскричали за мной, Строгий брак променявшим на шалость,
Позабывшим накинуть пальто:
Холод бил по щекам, но зато
Муза Отрочества возвращалась,
Муза радостных строк: Эрато!.. 1990
* * * Сеньоры, о, какую кару
Сей флорентиец заслужил?
Дадим, дадим ему гитару,
Чьи струны из воловьих жил! За то, что он не по канону,
Не вняв словам святых отцов,
Изобразил в ките — Иону,
В Эдеме — голых молодцов
Под видом ангелов, без трона —
Христа, блаженных — без венцов,— Заставим петь, как в годы юны
Он, что ни день, влюблялся вновь,
Как этот голос, эти струны
Любимым горячили кровь, Как роща мая в час полночный
Внимала стонам молодым
В той жизни светлой и порочной…
Гитару старцу подадим! Пусть он расскажет нам, откуда
На фресках, в красках и лучах
Губ человеческое чудо,
Желанье в ангельских очах? Так властно смотрит гость небесный,
Что оторваться нету сил,—
Чей облик, страстный и прелестный,
Художник ныне воскресил? Да, пусть он пеньем нам ответит,
Святой, безумец, еретик:
Чей свет ему доселе светит?
Чей голос в сердце не затих?.. 1990
* * * Глаз краснеющей ярости, ханский белок,
О востока растопленный гул!
Торопливый ковыль: Тохтамыш, Тоголок,
Гневной влаги глотки: Токтогул. Кочевая, чужая, скользящая жизнь,
Ядовитого лезвия лесть.
Без терзаний, без жалости, без укоризн,
Без остатка прими все, как есть. Вторглись орд безбородых лихие стрелки
В земледелия вольный предел,
Скрыли воды недвижные Леты-реки
Тех, кто тихой свободы хотел. Это плоти восстание против души,
Деву в поле догнавший монах!
На рассвете в тумане коньки-крепыши,
Как младенцы в тугих пеленах. Кочевая, чужая и близкая жизнь,
Зелье страсти в кипящем котле!
Только в оба смотри, только крепче держись
В конским потом пропахшем седле! 1990
* * * — Ряженые! Ряженые!
Зимняя Луна.
Ходят напомаженные,
Просят у окна. На плечах у ночи
Праздник на селе:
Светят очи волчьи,
Бык навеселе. Хрюкают и лают,
Квакают, свистят…
Что они желают?
Что они хотят?.. Гулкий голос бычий
Говорит с тоскою:
— Дайте нам обличье
Прежнее, людское! Души наши стерты,
Сгублены тела,
И зверины морды
Нам Луна дала… Нынче всюду праздник,
Нынче счастья просят:
Облик безобразный
Мы хотим отбросить, Сердцем убедиться,
Что Звезда права,—
Заново родиться
В полночь Рождества… — Молвите, а вы-то
Кем на свете были?
Властью ли убиты,
Иль себя убили? С небом ли знакомы,
Аду ли дружки?
Почему вы кони,
Почему быки?.. — Нету, нет ответа,
Крепче дверь закрой,
И все меньше света,
И все громче вой. — Ряженые! Ряженые!
Зимняя Луна.
Ходят напомаженные,
Просят у окна. 1990
* * * Истина находится в середине,
Как фитиль горящий посреди свечки,
Но душа догорает на треснувшей льдине
Посреди безымянной, безумной речки. Истина находится в сердцевине,
Как поля пшеничные — внутри зерна,
Но тело вращается в бешеной лавине
Водопада времени — беспробудного сна. Мыслью блуждающей, раненой кожей
Ищет забывшийся, алчет Адам
Внутрь отверзаемое Царство Божье
По мертвецов незабвенных следам. Сеяли след и ступни и подошвы,
Даже копыт отпечатки на льду…
— Полно, опомнись, где ищешь — найдешь ли?
Он, умирая: — Жив буду, найду. 1990 | 
Cтихи и поэмы 
