Услышь — тускнеет роза вместе с летом,

и ты поешь на сумрачных путях,

а рядом реки движутся и птицы,

огромен крыл чернеющих размах,

ах, здесь вокруг — чума, и увядает

цветок, едва пробьется стебелек,

двум темным душам — по пути с тобою,

ты их свирелью чудною привлек.

Все вымерло, и высохли колодцы,

молчанье на покинутых дворах —

здесь только тень на привязи пасется,

тебя цепями оплетает мрак,

и души шепчут черные: ночлег твой —

здесь, у дороги, в сумрачном краю,

здесь душу расцветающую ты

сгубил когда-то: девушки и жены

ей отдавали лучшие цветы.

Ты шел все дальше, сам не зная: что же

ты ищешь, покидал любовь и сны,

но вот сошел туман на вереск Божий,

и вот уж хмеля заросли полны

клубящимися духами… Зловещий

крик ворона — над светлой головой,

возница пробудился, видит — вечер,

и черт сидит в телеге у него,

отец и мать успели поседеть,

над ним на крыльях выросших огромных

летает смерть…

Так шел ты вдаль в тоске неясной, странной,

лишь, просыпаясь, трогал лепестки,

но вот проникли вихри, ураганы

в души твоей святые тайники,

постой, постой, на этом синем склоне —

там мать под покривившимся крестом,

ты в костяные грубые ладони

уткнись лицом…

Умел ты розу летнюю услышать,

мог от лугов зеленых опьянеть,

но слух — траву могильную колышет,

ступай же впредь

на пыльный путь, где Господа узреть

позволит смерть…

Твоей мне розы, Боже, не хватало:

крыл голубых, прохладной темноты,

в Твоем обетованье расцветало

и счастье, и сверканье, и цветы, —

Твоей мне розы, Боже, не хватало.

Твоей мне розы, Боже, не хватало:

но счастья дни — в могильной глубине,

и поле тьмой холодной оплетало

меня, и было бесприютно мне, —

Твоей мне розы, Боже, не хватало.

Твоей мне розы, Боже, не хватало:

я виселицу видел, рядом с ней

над бедным пилигримом смерть витала, —

я выбрал ветер, он любви сильней,

Твоей мне розы, Боже, не хватало.

Твоей мне розы, Боже, не хватало:

прозрачного строения небес,

но даже запаха не долетало

с Твоих лугов, непредставимых здесь, —

Твоей мне розы, Боже, не хватало.

Твоей мне розы, Боже, не хватало:

когда петля сдавила горло мне,

когда вино в бокале клокотало,

когда бродил в угрюмой тишине…

Твоей мне розы, Боже, не хватало.

Толстушка Марго забавлялась стишками,

рябая принцесса — на травке сидела,

и кур по кусточкам водила она,

а нам что за дело, а нам что за дело,

что часто резвилась Марго с петушками,—

ее мы упишем за обе — и точка,

старушка — отменно, на редкость вкусна,

притом здесь на кочке не терпится бочке

прекрасного, красного, братцы, вина!..

Толстушка Марго не дается и квохчет,

не первый наш брат ощипать ее хочет,

раздеться пред ним не желает она,

а мы эту сценку встречаем смешками,

в сей вечер старушка — отменно, на редкость

                                                                      вкусна,

притом здесь на кочке не терпится бочке

прекрасного, красного, братцы, вина!..

Толстушка Марго появлялась с росою,

отмечена щедро небесной красою,

цветистыми перьями одарена,

последнее перышко вдаль улетело,

ах, как обнищала толстушка — нет мочи,

а мы ее беды сочтем пустячками,

и крылья, и ляжки — отменны, старушка — вкусна,

притом здесь на кочке не терпится бочке

прекрасного, красного, братцы, вина!..

О небосвод, мой череп мне верни,

ты не по праву отнял — возврати

цветы во ржи, и лица, и пути,

где я проснулся в молодые дни…

О небосвод, мой череп мне верни,

ты день затмил, ты отнял мой чертог,

где сумрак перепутий пить я мог,

до края кубок собственный налив,

он ширится, вот-вот раздастся взрыв,

его, как череп, я держу — взгляни…

О небосвод, мой череп мне верни,

пусть возвратятся дети, и жена,

и сам господь ко мне… Как жизнь страшна!

Мое чело, когда я пью вино,

крестом чернеющим осенено,

держу, старея, стебельки одни,

друзья лежат под лепестками сна,

о небосвод, мой череп мне верни…

Пусть будет речь мне вновь возвращена,

и братьев участь — мной разделена,

верни мне боль, все раны — снова вскрой,

хоть мне и не пронять тебя мольбой,—

о небосвод, мой череп мне верни…

Мой бренный череп, мой недолгий час

как дождь — прошел, как жар мольбы — угас,

из пальцев бога выкатился он,

и я в огне том сумрачном сожжен,

земного счастья ведавший огни.

О небосвод, мой череп мне верни…

Гулявший в обуви, почти небесной,

теперь наймусь-ка в пекло к сатане,

прощай, Марго! Уж восемь лилий мрак

простер крестами, и вольней — волне,

в ней нерестится рыба — странствий знак,

и в блеске молнии скелет — мой конь,

и смотрит Ангел, как Марго прелестна…

Брат Вельзевула, левою рукой

крещусь и от горы скачу до сада

Эдема — и навек останусь там,

пусть на ладони черной, волосатой,

что Время протянуло всем глупцам,—

играет Аполлон, там его место —

златые лепестки, зеленый луг…

над женщинами ты, Вийон, не смейся,

лежишь ты в пекле в окруженье шлюх…

Марго, я снова вижу, как неймется

моей душе — там, возле бардака,

и вдруг — ужасный рев и странный отсвет,

и ловко смерть снимает нас с крючка,

и, как ершей, подряд на нитку нижет:

ту, что не ставит дьявола ни в грош,

ту, что глядит, но не подходит ближе,

ту, для которой я припрятал нож…

В печи Господней — пламени игра,

а сгорбленная мать, совсем стара,

над бездной встав в распахнутых дверях,

костлявою рукою крестит мрак —

ах, вновь со мной виденья грустных дней…

Она, с тревожным сердцем, под звездой

рубиновой, к колодцу за водой

бежит, кричит — воды в колодце нет,

там выгнутые крылья темных бед,

ах, вновь со мной виденья грустных дней…

Сквозь этот давящий, последний мрак

проходит кто-то, слышен визг собак, —

о хрупкий странник. как твой саван бел…

Куда? Уж не на кладбище ль тебе?..

Ах, вновь со мной виденья грустных дней…

Он здесь… В ответ на первые слова —

Я — Франсуа… Я — тоже Франсуа…

Куда ты — в блеске вьюги ледяной?

— Там чистых верб качанье над водой…

Ах, вновь со мной виденья грустных дней…

И так светло, как будто я не сам

смотрю, и жаворонков голоса

уже с иного берега слышны

над морем, над бескрайностью волны…

Ах, вновь со мной виденья грустных дней…

…Уже никогда разбудить не сумею

ни сердца, ни глаз, ни заснеженных рук,

и только в преддверии мрака немею

от линий размытых. Теряется звук

путей в лабиринтах вечернего хора

мерцающей, темной земли, на которой

навязана жизнь, а вокруг — все темнее…

Смыкается плесень, как плотная штора,

над красной туникой, на теле — роса,

она в черноте по ночному простору,

на желтых ногах, как лунатик, боса,

за месяцем движется с плачем, с мольбой,

но жемчуг течет вместо слез голубой,

и орлика стебель не знает,

как мак, расколовшись, ей сердце пронзает.

В горящую даль, околдован, плыву —

ударом волна настигает сквозная,

серебряных песен сирен синеву

и трав ощущаю морское свеченье,

меж нами — стена. Если сны назову, —

она не раскроет глаза, не узнает.

Пронял ее ливень, унес ее ветер —

гудящий, бескрайний, огнем налитой,

увел ее вдаль, и нигде я не встретил

ни эха улыбки ее золотой,

ни локона. Арфа замолкла. Был светел

звенящий песок. И ушла она в ветер,

к печальной и белой фиалке простой.

Уже ольха раскрылась, красноперка

кружит по голубой волне опять

в старинном ритме, следуя Луне…

Так я,— а почему, мне не понять,—

шел за тобой и жаждал быть любимым.

И мы меж слив с зеленым очертаньем,

где на живой невспаханной земле

синел чабрец весенним прорастаньем,—

как духи предков, шли среди полей.

Теперь загадка предо мной — такая:

когда рука ласкала ствол березы,

когда обвил все трещины в коре

венок из подорожника резной,—

кто ж мое имя, эха темный звук,

стволов, стеблей смысл изначальный, смог

назвать?.. Наткал же ткани дурень-май,

она, как снег, лежала у дорог,

скот с клеверных лугов щипал росу,

и тело Жемины в родимых пятнах

в тот миг в весеннем громе обгорело.

И я везде потом носил с собой

зеленую омелу. Если полдень

еще тенист,— я буду юным, сильным,

твое названье, клевер, повторю,

ты чуешь запах тела перед липнем,

я ж слепо у тревоги на краю

брожу, где ветер жаворонком веет,

все ж вижу: травы и столы светлеют,—

на свежесть их весеннюю смотрю…

Снежные вишни цветут в деревянном окне,

ветер колышет цветок серебристой Луны,

долгое время скитаний отмерено мне,

лай собачонки и шорох мышиный слышны.

Край мой, о край мой родимый белеющих вод,

лунная вотчина ночи, чьи вишни цветут,

край мой, о край мой, что замком старинным

                                                                      встает,—

память живет непорочная тут…

Ложки и стол, сердце матушки в старом саду,

как на высокие яблони ни насылай

дождь,— не услышат, рыдай и рыдай — не придут,

лишь собачонки разносится лай.

Край мой, о край мой родимый белеющих вод,

лунная вотчина ночи, чьи вишни цветут,

край мой, о край мой, что замком старинным

                                                                         встает,—

память живет непорочная тут…

Помнишь ли волосы матушки, помнишь глаза,

сумрак прохладный, Луну, что светлеет с высот,

девочки лик округленный — о, что ей сказать

в этом цветенье, где явор, белея, цветет?..

Край мой, о край мой родимый белеющих вод,

лунная вотчина ночи, чьи вишни цветут,

край мой, о край мой, что замком старинным

                                                                         встает,—

память живет непорочная тут…

Жаворонок, по прозрачному небу лети,

маленькой девочке детства напомни печаль,

облачко, в бурную бурю твои распростерты пути,

облачко легкое — в белую даль…

Край мой, о край мой родимый белеющих вод,

лунная вотчина ночи, чьи вишни цветут,

край мой, о край мой, что замком старинным

                                                                         встает,—

память живет непорочная тут…

«Смерть — это море».

                 Хорхе Манрике

I               

В снежном море —

Гиацинт расцветший,

Чьи глаза

Раскрылись — и глядят.

Голову твою

Я в глубь морскую

В свете вечном

Вечера несу.

Часто взглядом

Я вбирал шиповник,

Он — как пламя

Тела твоего.

Гасят волны

Шелест и горенье —

Заливают

Жар твоих волос…

II                   

Долго рвал я

Ягоды рябины,

Розмарина

Разгорался куст.

Слишком рано

Губы посинели —

Что ж так ярки

Небо и волна?

Коль увянет

Плоть моя, белея,

Пусть бесплодный

Камень расцветет!

Пламя крыльев

Бросит отблеск в море,

Папоротник —

В лопуховый мрак!

… Кипарис

Зажегся серебристый,

Вспыхнул камень

Цветником огня…

III                  

Вспомнит ли

Душа с тоской об этих

Светлых безднах

Белых лепестков?

Полон череп

Млеком пенным моря,

Распахнулось

Почвы серебро.

Целый мир

Божественный трепещет —

Синяя ракушка,

Плоть моя.

О любимая,

Жасмин поющий

Ты от тьмы — к рассвету

Обрати…

Конь, борона,

Голубой василек,—

Еще мое сердце их помнит.

Красная глина

И лошадь,

Бредущая в сторону сумерек.

По воскресеньям —

Ящерицы врассыпную

Возле Вяйсеяс-озера.

В зарослях травных —

Братьев жилища моих

В темных лесах.

Сливы, когда остаются

Одни,

Скоро дичают.

Светятся тускло

Старинные волны

Снайгинас-озера.

Первые храмы земные —

Грибы —

Не посещаются свыше.

Неба правильная

Пирамида —

Гриб-мухомор.

Лилии красные

И кудрявые

У подножья креста.

Лен в полудреме

Глаза приоткрыл,

Чуть показалось солнце.

Окаменелую вижу ракушку.

И в распахнутых окнах —

Такая же древность.

От тяжести падает помидор

Легко. Его путь —

Крутой и красный.

Если на свете истина есть,

Пусть в ней качается

Белый аир.

Свиньи уставились

В землю

Навек.

Груша собой совершенство являет.

Но хрупкий дырявит

Ее червяк.

Ах, расплетаются в недрах земных

Цветущие корни,

Как девичьи косы.

Мрачнеет небо, и в нем

Раскинул паук

Безбрежные сети.

Вы были красными,

Губы мои,

Говорившие правду.

Остаются

Березы —

Не сетуй.

Их сережки

Длиннее,

Чем в детстве.

Сон останется,

Камень

Средь поля,

Об который

Ты в детстве

Споткнулся.

Все, что помнит

И спит,—

Остается.

В поле — ветер,

По радио —

Голос.

Все останется,

Я —

Не останусь,

Не затем

Я пришел,

Чтоб остаться.

Дионизас Пошка, приветствуй Мицкевича

Адама — странным ледяным поцелуем,

Литва исчезла, исчезли пчелы,

над костелом кружащие жарким летом

в местечке Марцинконис, органист скончался,

ледяной весенней любовью нерестится

в Уле и Мяркисе форель, Дионизас,

холоден мир со Священным писаньем,

царем, брачующейся форелью,

Мицкевич старый молится в Париже,

немотствует Неман недобрый, неумный,

Неман — наших границ охранник,

собак наших, наших младенцев,

нашей Литвы, лебедою поросшей,

а в ней филоматы поют, филареты,

вслушайся, как велика, Дионизас,

Литва: сколько в ней коней, насекомых

и сколько коров и божьих коровок,

чьи стада — из мира иного,

где поет угрюмый Вайдявутис,

поет Пруссия, петухи под ножами,

поет Мицкевич, Литву оставляя,

поют каменья, пламя запевает

и запевает белесая крапива,

около Тракай — ах, возле Тракай,

кровью политая, поднялась крапива,

кровью Кястутиса окропленная,

кровью старика-татарина и пламени,

караимской, русской, немецко-польской,

тмином, любимой кровью подорожника,

кровью, что из глинистого сердца хлещет

с Гималаев, кровью, брызнувшей из клюквы,

Колумбом надкусываемой… Кликни, Дионизас,

кликни Кристионаса, простого мужика,

волосы рвущего, лишившегося ума,

из харчевни брейгелевской в давней Голландии,

перепелку из Бельгии, с ячменного поля,

из конопли, с огородного пугала,

кликни — всю в чернике боровой перезрелой,

в плотве, плодящейся в озере Снайгинас,

в лещах, в листках околоцветника, в чешуйках —

Литву, Днонизас, старинную, крестьянскую,

притворившуюся недоумками, Донелайтисами,

сердцем кликни всех тех, кто вслушивается;

воробья, человека, белочку, Мицкевич

помирает в далекой Франции,

с жизнью расстается Пруссия, крапива,

Адам, иудеи, эскимосы, подползает

мрачный лед, Дионизас,

лед иудейский, польский,

лед немецкий — у сердца,

о, сердце Литвы…