 |
Из книги «Часослов»
***
Вот клонится час, прикоснулся ко мне
удар его — чистый металл:
сквозь дрожь ощутив, что могу вполне —
я пластический день поймал.
Ничто не сошлось, пока я не узрел,
стояло Рожденье, застыв.
Чего б ни желали вы, взор мой созрел —
невестой придёт ваш порыв.
Любой из малейших под кистью моей —
на фоне златом, и велик,
и я дорожу им — не знаю, чьей
душе он открыться велит…
***
Кругами растущими жизнь кружу я,
в них затягивая предметы.
И если последний не завершу я,
то испробую всё же и это,
Вкруг Бога, башни древней, высокой
тысячи лет прокружиться успев;
и не знаю ещё: ураган я, сокол —
или великий напев…
***
Я тёмные часы существованья
люблю, когда в них тонут ощущенья;
в них словно бы проходит в отдаленье,
как в старых письмах, жизнь моя живая,
знакомою легендой пребывая.
От них мне в тот простор приходит вера,
где приготовлена без сроков жизнь иная.
И иногда я, словно древо,
расту, могилу с шумом осеняя
и давний сон ребёнка исполняя
(теплом корней охваченного тесных),
что был потерян в горестях и песнях.
***
Мы рисовать по-своему не будем
Тебя, о Смутный, в Ком зари исток,
но, по старинным поискав сосудам,
вслед за святым те краски раздобудем,
какими умолчать Тебя он смог.
Картины строим пред Тобой, как стены;
вокруг Тебя — уж тысячи оград.
В руках у нас ты скрыт благоговейно,
и лишь сердца Тебя открыто зрят.
***
Ты, Бог-сосед, коль иногда не в срок
мой громкий стук в глухой ночи услышишь, —
то потому, что Ты так редко дышишь
и в зале, знаю, одинок.
И если Ты попросишь, — не придут,
никто не даст напиться, не утешит.
Я вслушиваюсь. Дай же знак малейший —
Я близко, тут.
Меж нами — только тонкая стена,
нестойкая; ведь, может статься,
Тобой иль мной прервётся тишина —
и ей распасться
беззвучно, в тот же миг.
Она — всецело из картин Твоих.
Ты ими заслонён, как именами.
И если светом, вспыхнувши во мне,
Тебя в своей я вижу глубине, —
то он лишь отблеск на картинной раме.
Мои же чувства бесприютны сами,
вот почему с Тобой я не вполне.
***
О, если вдруг настало бы молчанье
и смолкло всё, что смутно и случайно,
когда б соседи чувств не заглушали
мне смехом, да и чувства не шуршали
и быть настороже мне не мешали, —
тогда б и мыслью тысячной едва ли
я риз Твоих коснулся бы, Тобою
(не долее улыбки) обладал,
и жизнью расплатился бы живою
за этот дар.
***
Я ходом целого столетья жив,
и, ветер источая, лист большой,
исписан Богом, и тобой, и мной,
вверху в руках вращается чужих.
И на странице новой, полной глянца, —
ещё ничто не запечатлено.
И Силы молча в ширь ее вглядятся,
друг друга высмотрев темно.
***
В Твоём реченье мне открыт
рассказ о мудрых жестах — о круженье
Твоих творящих рук вокруг творенья:
Ты согревал его, границы метил,
Ты восклицал: «Живи!», шептал о смерти,
и — «Бытие!» — всечасно повторял.
Но первый из умерших — был убит.
Тогда в кругах созревших этих
возник разрыв, и крик прорвал
тех голосов синклит,
что только лишь скликались,
дабы Тебя произнести,
дабы Тебя ввысь вознести,
о Мост над бездной величайшей, —
с тех пор они лишь заикались,
соединить пытаясь части
древнего Имени Твоего.
***
О мрак, в тебе рождён и сам я,
люблю тебя больше, чем пламя:
ведь огонь умещает
весь мир, который он освещает,
в круге одном,
а за кругом никто и не знает о нём.
Но мрак — он всё в себя вместил:
огни и образы, множество сил,
зверей и людей,
и меня и прочих,
и, может быть, неохватная взглядом,
Великая Мощь тут шевелится рядом.
Я верую в но́чи.
***
Бледный отрок Авель — в ответ:
«Меня нет.
Со мною что-то сделал брат,
чего не уловил мой взгляд.
Он мне мир заслонил,
моё лицо — своим оттеснил,
завесил свет.
Теперь он одинок.
Думаю, длится ещё его срок,
ведь сам он от зла ограждён и храним.
Все пути мои прошли перед ним
и, столкнувшись с гневом его,
погибли все до одного.
Думаю, бодрствует старший мой брат,
как перед Судным днем.
Обо мне помыслил мрак —
Не о нем».
***
Я верю во всё, что ещё не сказали,
я чувству блаженному волю даю,
такое, о чём и мечтать не дерзали,
войдёт без усилия в душу мою.
О Боже, дерзость мою простив,
услышь: мне нужно одно лишь на свете —
к Тебе одному безраздельный порыв,
без гнева и без тоски, как лишь дети
умеют жить, Тебя возлюбив.
И этой рекою в объятья впадая
Твои, словно в море поток свой гоня,
всё больше стремясь к Тебе день ото дня,
хочу возвестить и прославить Тебя я,
как никто до меня.
И если я горд, дай пребыть мне в гордыне
за молитву мою —
в неё погружён, один я
облачному челу Твоему предстою.
***
Я в мире так одинок, и всё ж одинок не вполне,
чтобы в плаче излиться.
Я в мире так незаметен, и всё же мал не вполне,
чтоб пред Тобой явиться,
как вещь, став темней и умней.
Велю своей воле, велю самому себе я
встать на деяний стези;
и если время притихло, робея,
если что-то уже вблизи,
буду познавших среди —
или один.
***
Ты столь велик, что не осталось мне
и места, словно нет меня уж боле.
Столь тёмен Ты, что не играет роли
мой малый свет — каймы Твоей извне.
Волной Твоя проходит воля —
и тонет день в её волне.
Но близ брады Твоей, там, в вышине,
меж ангелов — парит моё томленье,
бледнея, ожидая избавленья,
раскрыв крыла с Тобою наравне.
Его безбрежный утомил полёт,
о Лунах и мирах, плывущих мимо,
оно давно уж новостей не ждёт.
Двумя свечами — крыльями своими —
оно ночной Твой освещает Лик,
чтоб в белом их мерцанье я постиг,
не проклят ли бровями я седыми.
***
Не уставая лбом о звёзды биться,
всё ищут ангелы Тебя средь света.
Для них в любом луче — Твоя примета,
но как поэт готов я поручиться,
что все они лишь отвращают лица
от рук Твоих, вдали блуждая где-то.
Гостить средь блеска редко Ты готов.
Лишь к часу нисходя с его моленьем,
с прозрачно-мраморным просящим пеньем, —
как Царь комет, зажжёшься их гореньем,
в венце лучей восславишься, суров.
Чуть минет час — вновь на Тебе покров.
Темны уста, чьим был я дуновеньем,
и черен мрак эбеновых перстов.
***
Ты к буре яростной привык —
ты рост провидел в ней.
Бегут деревья. Бегством их
творится шаг аллей.
Тот, перед Кем они бегут, —
к Нему стремишься ты,
и пред окном Ему поют
хвалу твои мечты.
В покое долгих летних дней
взошла в деревьях кровь.
Туда, где Корень всех корней,
она нисходит вновь.
Ту силу думал ты сполна
познать, вкусить в плодах,
но вновь загадочна она,
и ты опять в гостях.
Твой летний дом — ты знал его
недвижные черты.
Но в поле сердца своего
теперь выходишь ты.
И день пустеющий затих,
и ты один на свете, —
и краска мира с чувств твоих,
как лист, срывает ветер.
И сквозь пустые ветви — твой
взирает небосвод.
Вечерней песней стань, землёй,
которая поёт.
Смиреньем равен будь вещам,
Весть для себя открой —
что Он тебя познает сам,
лишь овладев тобой.
* * *
|
…Одною ветвью, не вмещаясь в ней,
Бог-дерево в один из летних дней
Проявится — и зашумит от спелости
В стране, где люди слушают средь шелеста,
Где каждый одинок, подобно мне.
Кто одинок — откроется тому.
Ведь более, чем просто одному,
Тому воздастся, кто сокрыт в молчанье.
И каждому — свое о Боге знанье,
Пока они почувствуют в рыданье,
Что сквозь несовместимые желанья,
Сквозь любопытство их и отрицанье,
Облекшись в разные существованья —
Единый Бог проходит, как волна.
Последняя молитва мне слышна,
С которою Узревший обратится:
«Ветвь от ствола Господня золотится,
Пойдем — колоколам пора разбиться,
И срок приходит дням остановиться,
И в них, созрев, застынут времена.
Ветвь от ствола Господня золотится.
Всмотрись — она видна!»
|
* * *
|
Там много братьев у меня в сутанах,
Где лавр в монастырях. Они Мадонн
так по-людски рисуют в южных странах,
И я — в мечтах о юных Тицианах,
Их Бог проходит, зноем окружен.
Когда же к самому себе склоняюсь —
То темен Бог мой и подобен ткани
Из сотен корешков, безмолвно пьющих.
Лишь из его тепла я возникаю —
И более не знаю. И качаюсь
Ветвей под ветром свесившейся гущей.
|
* * *
|
Невнятно в полдень растечешься,
Как некий шепот, надо всем;
Пробьют часы — опять замкнешься
В себе, медлителен и нем.
Но вот уж день ленивей дышит,
Все ближе к сумеркам ползет, —
И царствие Твое растет
С тобой, мой Бог, как дым над крышей.
|
* * *
|
Все станет снова мощным и огромным:
Земля просторной и вода неровной,
У низких стен — деревья-великаны.
Долины — разноликий, полнокровный
Народ заселит — пастухи, крестьяне.
И вместо храмов, Бога окружавших,
Как беглеца, и жалость выражавших
Ему, как зверю, что в силках затих, —
Жилища, всем открытые сердечно,
И ощущенье жертвы бесконечной
В тебе, во мне, во всех делах людских.
И не стремленье к бытию иному,
Но уваженье к смерти, и тоска,
И кроткое служение земному,
Чтобы привыкла к нам Его рука.
|
Из «Книги картин»
Благовещенье
|
Хоть и не ближе к Богу ты,—
Мы оба далеки,—
Тебя благословят персты
Невиданной руки.
Столь зрелых рук у женщин нет:
Блеск, рукава кайма…
И я — роса, я — полдня свет,
А древо — ты сама.
Я так устал — прости меня,
Я все в пути забыл,
Что Он, средь золотого дня
Сидящий, возвестил
Тебе, в тиши мечтающей
(Простор сводил с ума).
Взгляни: я — начинающий,
А древо — ты сама.
В такие дальние края
Я редко залетал,
И ризой хижина твоя
По крышу залита.
Но взгляд твой бродит, одинок,
В огромном мире — мал:
Я — в роще легкий ветерок,
А древо — ты сама.
Ждут ангелы на небесах,
Тревожен шепот их.
Неясен их томящий страх,
Впервые — так велик.
И что-то, сбыться вдруг спеша,
Взойдет из снов твоих…
О, радуйся — моя душа
Провидит этот миг:
Всей высотой святых ворот —
Ты распахнешься вдруг.
Как чуда — слуха Слово ждет,
Оно, как в лес, в тебя войдет —
И растворится звук…
Я, завершеньем сотен снов,
К тебе пришел из сна.
Бог, глядя, ослеплял без слов…
А древо — ты сама.
|
Взирающий
|
Я вижу — из дней этой теплой поры
В окна деревья ломятся вьюгой,
И слышу: окна полны испуга,
И вещи вдали окликают друг друга,
И я не могу их постигнуть без друга,
Не могу полюбить без сестры.
И вьюга мир пересотворяет,
Идет сквозь время и сквозь лес,
И все как будто возраст теряет,
Ландшафт, словно стих псалма, играет,
Весь — суть и сила, и вечность — весь.
Доколе с малыми нам биться?
Кто с нами бьется — так велик!
Пусть тот из нас, кто не гордится,
Как вещь, той вьюге покорится —
И сбросит имя, многолик.
Мы победим настолько малых,
Что нас успех унизит сам.
Никто из вечных, небывалых
Не хочет подчиниться нам —
Как Ангел, что любил являться
Ветхозаветным силачам:
У них в сраженьи от усилья
Растягивались сухожилья, —
Борец в его подвижных пальцах,
Как струны лирные, звучал.
Кто Ангелом преодолен,—
А он с немногими сражался,—
Из тяжких рук освобождался —
Велик, и прав, и просветлен:
Как вылеплен. Победы клики
Уж не влекли. Одна нужда:
Чтобы все более великий
Его, взращая, побеждал.
|
Безумье
|
Она все мечтает: «Ведь я… Ведь я…»
Но кто же ты, Мария?
— «Да я ж королева, жена короля!
На колени, люди простые!»
Она все рыдает: «Была я… Была…»
— Но кем же была, Мария?
— «Ребенком ничьим. Нищета мне несла
Мученья — ты знаешь, какие!»
— Но стать королевой средь стольких обид?
Такой поворот нелеп!
— Но вещи другой принимают вид,
Когда они просят на хлеб.
— Итак, тебе вещи сумели помочь,
И ты даже помнишь, когда?
— Это ночь была, ночь, и прошла эта ночь,
И все изменилось, да!
Я вышла в проулок, заметить успев:
Он струнами весь натянулся, играя,—
Мария в напев обратилась, напев,
Танцуя в проулке от края до края.
И все отшатнулись, скользя и юля,
С испугу врастая в дома:
Смотрите, ведь это жена короля
На улочке пляшет сама!..
|
Из «Новых стихотворений»
Масличный сад
|
Он вышел — серый, как листва в ветвях,
Покинутый, как лист в масличной кроне,
И уронил чела живущий прах
В упругий прах — в горячие ладони.
Все кончилось. И это был предел.
Теперь бреду, не восприимчив к свету.
А Ты бы вновь услышать захотел
О бытии Своем? — Тебя здесь нету.
Тебя не вижу больше. Ни во мне.
Ни в ком другом. Ни в этой тишине.
Тебя здесь нет. Я одинок вполне.
Один я — с болью всех людских обид.
Я думал — Он утешит, утолит,
Но нет Тебя. О бесконечный стыд…
Тут, по преданью, Ангел говорит…
Откуда Ангел? Прилетела ночь
И равнодушно копошилась в кронах,
Ученикам шумя в виденьях сонных.
Откуда Ангел? Прилетела ночь.
Ночь не была ничем необычайна;
Так длятся тысячи ночей.
Спит пес на камне, брошенном случайно.
Как ты никчемна, ночь, и как печальна,
Как безразлично первых ждешь лучей…
Ведь Ангелы таким не отвечают,
Таких величье ночи не хранит,
Нет — все себя утративших винит:
Их от чужих отцы не отличают,
Не вспоминают матери про них…
|
Плач об Ионафане
|
Ах, и цари на свете не прочны —
И погибают просто, как предметы.
Печатки-перстни — их земные меты —
Пересоздавшись, почвой стать должны.
Но как тебе дано, едва начавши
Инициалы сердца выводить, —
Уйти, огонь ланит моих жарчайший!
О, если б тот сумел тебя родить
Опять, о, если б в нем играло семя…
Но чужеземец плоть твою разрушил,
А искреннего не было с тобой.
Он только весть, скрепивши сердце, слушал.
Как зверь в берлоге, раненый, ревущий —
Я лягу, подымая вой:
Ведь ты из тела волосками вырван —
Подмышками и в мышцах потайных,
Где я забавой женщинам игривым
Служил, покуда чувств моих
Не разобрал ты странного сплетенья,
Как расплетают спутанный клубок, —
И стал твоим я, напрягая зренье,
Но взором удержать тебя не смог.
|
Смерть поэта
|
Лежал с остановившимся лицом,
Был бледен, отрешен на возвышенье,
С тех пор как мир и мироощущенье
От чувств его отторглись, и смешенье
С днем безучастным стало их концом.
Кто с ним при жизни виделся — не знал,
Насколько все на свете с ним едино:
Ведь все поляны эти, и глубины,
И воды эти — он лицом вобрал.
О, лик его был всею этой далью,
К нему рвалась, тянулась эта даль,
И маска с метой смертного стыда
Так хрупко и открыто пропадала,
Как сердцевина сгнившего плода.
|
Сивилла
|
С давних пор ее старухой здесь
звали. Но на улице встречали
каждый день. И меру изменяли,
и ее считали, словно лес,
век за веком. Но была она
каждый вечер там же, и глядела
стародавней, черной цитаделью,
высока, пуста и сожжена
стаей неподвластных ей речей,
что в ней против воли разрастались,
без конца крича и облетая, —
и сейчас же снова возвращались,
у нее во взгляде обитая,
мрачно созревая для ночей.
|
Pieta
|
Я вновь, Иисус, у ног твоих смиренно,
У юных ног. В тот час я боязливо
Разула их, слезами полила,
Их оплетали кос моих извивы —
Так лань в кустах терновника бела.
Твои любви не ведавшие члены
Впервые вижу в эту ночь любви.
Мы не встречались так самозабвенно
Ни разу. — Удивись и удиви…
Любимый, но твои ладони — в ранах:
Ужель — от поцелуев неустанных?
А грудь твоя разорвана и ждет —
И в сердце мне открыт свободный вход…
Но ты устал. Твой утомленный рот
Тоскою губ моих не озабочен. —
Иисус, Иисус! Ужель наш час просрочен?
Как нас погибель в одночасье ждет!..
|
Сонеты к Орфею. Часть I
Сонет 1
|
Вставало древо. Чистое, все выше!
О, песнь Орфея древом полнит слух! —
И смолкло все. Но и в самом затишье —
Начало сочетаний и разлук.
И выходил из нор народ звериный,
Охоту бросил в девственных лесах,
И вдруг открылось, что совсем не страх,
Не хитрость — их молчания причина,
Но — музыка. Мычанье, рев и гам
Ничем казались им. Там, где едва ли
И хижина ютилась боязливо, —
Строенье из невнятного порыва,
И косяки от ветхости дрожали, —
Там ты возвел в их слухе светлый храм.
Сонет 3
Да, Бог сумел. Но как, поведай, нам
Ему на лире подражать неброской?
Раздвоен ум. Не встал на перекрестке
Путей сердечных — Аполлонов храм.
Но ты напев — как жажду, ощущал,
Ты тщился пеньем — отыскать дорогу…
Напев есть бытие. Он легок Богу.
Когда ж мы — есть? Когда же Он вращал
Вкруг нашей жизни землю и планеты?
Нет, мальчик, это — не любовь твоя,
Хотя бы голос рвал уста, — про это
Забудь. Твоих напевов срок истек.
Иная в сущем пении струя:
Вздох ни о чем и ветер. Дышит Бог.
Сонет 5
Не ставьте камня. Только дайте розе
Его цветами каждый год ласкать.
Ведь он — Орфей. Его метаморфозы
Во всем и всюду. Незачем искать
Других имен. И тот же в каждом пенье
Орфей-певец. Он входит и идет.
Не чудо ль, если он и роз цветенье
На пару дней порой переживет?
Как вам уразуметь его уход?
Да он и сам страшится, исчезая.
Покуда слово в бытности растет —
Он сам исчез, и мы напрасно ищем.
Рук не натрудит лира, ускользая.
Он слух напряг в движенье наивысшем.
Сонет 19
Мир в превращениях лежит,
Как облака область.
Bсe, исчерпавшись, бежит
В древний прообраз.
Правя шаги бытия
В новую свежесть,
Длится пра-песня Твоя,
Бог-лиродержец.
Горя не познан исток.
Как мы в любви велики,
Как через смерть далеки, —
Под пеленою.
Только напева восторг —
Свят над страною.
Сонет 20
О Господи, что я Тебе подарю —
Научившему слушанью нас?
О том, весеннем дне говорю:
Россия, вечерний час…
Там конь в одиночестве пробегал,
Привязь порвав, по селу,
Один — навстречу ночным лугам,
И билась грива о мглу
На гордо поднятой шее коня,
Крутому галопу в такт.
О, как в нем крови вздымалась волна!
Он вдали вливался — так,
Что слушал и пел. И вместились в коне
Преданья Твои. С этих пор он — во мне.
Сонет 27
Вправду ли время — наш разрушитель?
Город нагорный — рухнет ли вдруг?
Сердце — с богами, оно небожитель,
Чем же осилит его Демиург?
Вправду ли мы в нашу хрупкость поверим,
Глядя в судьбу, повторяя за ней?
Детство надежд, привыкая к потерям,
Вправду ль заснет меж древесных корней?
Призраки всех уходящих
Мимо Бесстрастных Глядящих
Густо проходят, как дым. —
Все же с богами мы рядом —
Дымом, кадильным обрядом,
Исчезновеньем своим.
|
Сонеты к Oрфею. Часть II
Сонет 12
|
О, возжелай перемен, вдохновившись на пламя,
Ведь неподвластна тебе Вещь, в превращеньях кружа;
Дух Начертаний, который занят земными делами,
Любит изломы одни в смелости их чертежа.
Те, что недвижность избрали, — застывшие вещи, —
Им ли спокойно, когда стражник их — скрытый страх?
Твердому — жди: угрожает крушеньем Твердейший,
Близится молота гибельный взмах.
Кто ручейком зажурчал, — того узнает Узнаванье,
И оно, восторгая, ему Творенье являет,
Чей источник — в конце, завершенье — в Начале начал.
Всякий счастливый простор — сын или внук расставанья,
В нем изумленно проходят они. И Дафна желает,
Лавром себя ощутив, чтоб ветер тебя превращал.
|
| |
Поэтические переводы 
