Из ранних стихов (1967–1971)

Как будто в сумраке дрожащем

Хрусталь, улегшись на ладонь,

Сиял таинственной, скользящей,

Зелено-лунною водой.

Лежал я, в пустоте повиснув,

И удалялись от меня

Начала фраз, обрывки мыслей.

Бассейн, как сон, меня обнял.

В меня вливается струей он,

Его тепло — мое тепло,

И вдруг — я поднят, чувства полон,

И вдруг становится светло,

Навстречу тем, тяжелым струям

Спешит летящая струя,

Из глубины запели струны,

Душа раздвинула края

Предметов, контуров и красок,

Понятий, времени… Порыв —

И понеслась в гремящем вальсе

Через горящие миры!

Но вдруг спокойствие приходит,

И с дикой ловли — рыболов —

Несу я мысли, рыбы вроде:

Душа вернулась в рамки слов…

1967

Здесь плесень заплеснула сухостой,

Легли стволы в туманную кровать.

Иголки хвои в плесени — как соль:

Здесь жизнь уже не будет вышивать.

Зажаты в пальцах скрюченных корней

Грибы сухие — пригоршни монет.

Земля крива, а эти корни в ней —

Как жилы, где ни капли крови нет.

Но чувствуется всюду некий ритм:

Так дождь настойчиво по стеклам бьет.

И почему-то сжалось все внутри,

Как будто выжимают там белье.

Так, значит, грусть лежит не только в травах,

Сверкающих росою на заре,

А вот — в стволах, нестойких и корявых,

Что рухнут при морозе в январе?

Они в последнюю вступили осень.

Им, старым, ветхим, тоже, верно, грустно.

Мы чувствуем друг друга, даже очень.

Не потому ли ель сухая с хрустом,

Как старый доктор, вникнув в думы эти,

Проводит мне суком широким по лбу?..

Шершавыми рывками грубый ветер

Деревья разрывает, будто воблу.

1967

Он потихоньку подползал к сторожке,

Чтоб у дверей ее улечься кошкой.

А ночью он дышал, и тихо плакал,

И у окна шуршал еловой лапой.

И под шорох копыт

Ехал лесник, не зная,

Что это нечисть ночная

Под санями скрипит,

Что тихий сверкающий лес —

Ею наполнен,

Что она побелила крест

Старенькой колокольни.

1968

Рассвет влетает неумело,

И сад со сна еще мельком.

Названья утром чище мела:

Малина, мыло, молоко.

Движенья, запахи, стрекозы

Летят нам в душу, как в мишень,

И этим утром звезды, слезы,—

Все перемешано в душе.

Вдыхаем мерно травы, фразы,

Простор, рассветный посвист кос,

А выдыхаем — как-то сразу —

Кто — на бумагу, кто — на холст.

Кто — подойдет рассветом ранним

Зимой к оконному стеклу,

И выдохнет воспоминанья

Туманным пятнышком в углу…

И вдруг — раскат ироний грома,

А воздух ярок и смолист.

Вдохнуть бы этот мир огромный —

И разом выдохнуть на лист!

1968

…Куст ушел в себя, а может, спит.

Обойди, обмани малинник —

И сумеешь легко вступить

В племя капель, пчел, пылинок…

Странно… Но мне — не до общества пчел:

Словно бы сразу прохладнее стало,

Словно бы я прочел где-то, в чем

Смысл моей тропки в саду меж кустами…

1969

Затихли затменья, знамения, конницы —

Слепые наплывы тяжелой болезни.

И люди старались очнуться, опомниться,

Проснулись, узнали друг друга у бездны.

Им снились дороги России, Ассирии,

Сраженья у Тигра, Днепра и Арагвы.

Но дети ползли мимо сада красивого,

Тянулись века — от малины к оврагу.

Проснулись — не знали: им близко ли, чуждо ли,

Глядели вокруг, пробуждению рады.

Проснулись — не знали, страна ли, лачуга ли:

Во сне у оврага им годы почудились,

История шла — от малины к оврагу.

1969

Кто-то поет на станции,

Воздух связав ночной,

И все равно, что станется

Утром с травой, со мной.

Кто-то поет, с полуночью

Объединив слова,

Листья в ограде уличной…

Жить, как живет трава!

Тихо расти под ливнями,

Ржавить косу и серп,

Просто цвести над бивнями

Рвавших и жравших всех.

Над полустанком, тополем —

Ярче, грустней, смелей…

Может, перед потопами

Пели так на земле.

Кто-то поет на станции,

Слизень с асфальта слез.

Может быть, не останется

Камня на камне здесь…

1969

Разговор идет, и суп наперчен,

И в шашлычной каждый жив-здоров.

Город притворяется беспечным —

И тоскует в глубине дворов.

Он тоскует. Улицы, столпившись,

Вспоминают крики, свет дневной,

Дни народных праздников и пиршеств

В городах, исчезнувших давно.

В старых стенах — головы, грифоны.

В них уходят тихо от молвы

Разговоры, люди, телефоны

Вавилона, Лондона, Москвы.

1969

Все мирозданье рвется выздороветь,

И в первобытной темноте

Гроза вычерчивает изгородь,

Дрожит скворечник на шесте…

Деревья вновь живыми сделаны

За час древнейшего труда.

На дне канавы, в новой зелени —

Последние пластинки льда.

Содом, грозой сметенный начисто,

Жук выползает, словно Лот:

Там — за листом клубничным — прячутся

Развалины — лечебный лед.

1970

Морщится дерево.

Бежит муравей — раздавили муравья.

Душа — к рассудку, сама не своя,

Но яростный сцапал зверь его.

За ночь сгнили поленья.

Ночью порог наш порос травой

За чье-то древнее преступленье.

Какое? — Мы не помним его.

Может быть, люди совсем другие,

Уже никто ничего не вспомнит,

И никакой справедливости в том нет,

Что на нас — эти гири…

Все же что-то было. Подошла коза.

Глаза постепенно умнеют, умнеют.

Хочет что-то сказать —

И не умеет.

1969

…Рельефным дополнением к домам

По окнам голубей расставил холод,

Бегущий воздух листья бросил нам,

Готовясь в спешке к Твоему приходу.

Как в клетке лев взвывает о саванне,

Так слово в строчке поднимает вой

По силе стихотворства Твоего —

Ты сотворил Вселенную словами,

И, уничтожив первый черновик

Неудовлетворения волною,

Ты сохранил оттуда, вместе с Ноем,

По паре прочих выдумок живых…

Заметив смерчи в форме непарадной,

Ты можешь просто авторской рукой

Тетрадь пространства пролистать обратно,

И зачеркнуть, и вставить над строкой…

Зачем тоскует прах, и чья вина

Лишает звезды разума и пищи?

Ты неисповедим, да и у нас

Никто не спросит, для чего мы пишем.

Я понял, что ушел бы от грехов,

Но не от рифм, самим Тобою стань я.

И сделались сюжетом для стихов

Твои сюжет и тема мирозданья.

1970

— Лучше выспись. И страницы слиплись,

И пергамент весь запятнан потом.

— В Риме дождь, сестра. Апокалипсис

Жару доброго поддаст дремотам.

В вельзевульих выдохах огромных

Головы расплавятся в бессильи

Кучкой восковых моделей пробных

Нераспятой статуи Мессии.

На воде его видавшим душам,

Тем, кто слышал, как грустит и просит,—

Он в аду представится идущим,

Он и кротость, как и смерть, отбросит…

1971

На снегу кровоточат ранки,

Нанесенные вешним ножом.

Черным йодом овражек прожжен —

Там зимуют подтеки-раки.

Кто земле, ни с того ни с сего,

Кинул снегом в лицо: «Лови-ка!» —

Воскресение и Рождество

Перепутал в любви великой.

1971

Прервав заоблачный напев,

Звезда заслоны повалила —

И вдруг взошла, оторопев,

При сотворении павлина!

От первой ярости: «На своз!»,

От проявлений гнева первых

Скрывал Адама этот хвост

В тяжелых легендарных перьях.

В живот векам звездой-рабой

Он вложен мягким грузом блинным,

Чтоб весь естественный отбор

Перечеркнуть пером павлиньим.

1971

Нас опускают, словно ложку в мед,

В сей бренный мир. Что на душу успело

Налипнуть, то и образует плоть —

И к старости стекает постепенно.

А раньше одного ведут учиться:

Должно же было этак повезти —

Родиться чистым! А другой, нечистый,

По прутьям клетки изучает числа,

Медовой нитью хобот опустив.

Вот так и слон на свете получился.

1971

…Свет глаза твои взял на прицел,

Он палач — не паломник:

И запомнится — вовсе не цель,

И зачем ему помнить?..

1971

Во сне встаю — и отхожу Иудой

От этой жизни — трапезы с Тобой.

Тесню кусты, как фарисей слепой,

И свет в дому и взгляд идут на убыль,

Восходят на ночные небеса,

Благословляют сквозь пресветлый ропот,

В благоговении живущий сад

И останавливает, и торопит,

И зрю я звезд размеренный распад…

1971

Безнадежнейший дождь.

Это даже, пожалуй не дождь —

Только память о прежних дождях,

Многих, виденных мною отсюда.

Вынимаешь без лишнего шума —

И, стерши пылинки, кладешь

Предо мной этот старый рисунок,

И ходишь, художник-рассудок,

Ничего не придумав иного —

Только листик в ведре,

Прискакавший откуда-то лучик,

Что ищет ушедших,

Этот дождь безнадежный,

Движение лип на дворе —

И рыданья внизу,

Что затишьем коснутся ушей их.

1971

Видя миры непроснувшимся взглядом,

Щупал крылом, выбирал помилей,

И возлюбил пироги с виноградом,

И воплотился на тяжкой земле.

В северный день родился ненароком.

Злились прохожие: что за дурак

Поднял в саду, за игрушечным гротом,

Плач об армянских глазах и горах?

1971

В винограднике влажном изрядно вспотели —

И уже разошлись. Лишь один не ушел:

«Остаемся ли гнить с нашим немощным телом?

Улетаем ли вдаль с нашей вечной душой?»

А мудрец, выжимая толстейшие гроздья,

Попросил: «Языком пару ягод сдави!

Ты пытался узнать, как устроены звезды?

Раскуси, как устроены зубы твои!»

1971

Едва земля от слез просохла,

На Пасху вспомнив про покойников,

В домах и в небе моют стекла,

И грязь стекает с подоконников.

И небо смазано раствором

Неспешных туч — озер несбывшихся.

Оно промоется не скоро,

Но после слез легко задышится.

1971

Открытый мозг — зеленый вместо серого,

Тайник монет, сиянье нефти,—

Само себе противоречит дерево,

Друг дружку избивают ветви.

В больной, не убегающей воде его —

Весь ужас наш, живой и кожный.

Нет ничего торжественнее дерева,

Наряднее его, тревожней.

1971

Подрезанное дерево — диковинный светильник,

Березы — только вышиты, судьба — совсем с иголки.

Лесные звезды спрятаны в суставах клена тыльных,

И светятся раскрытые ворота на пригорке.

Несложный выкрик скрытых птиц по рощицам рассован,

В глотанье глины — голоса разломанной недели,

Из глуби запаха болот — из кислого, косого —

Зовут белесо. Не поймешь — ликуют ли, в беде ли.

И ветер выросший поет, взобравшийся на клирос,

В воде сияют под травой невиданные лики.

Расстелим плащ, разломим хлеб, посетуем на сырость:

Идти придется до утра — темно стучать в калитки.

1972

«Мой дом — бесконечность»,

«Из восьми книг»

Меня поймать решили,

А я уже не здесь.

Я вижу руки Шивы,

В них — стрелы, меч и месть.

Я помню, как он вырос

Из запаха цветка…

Мой прах огонь не выдаст,

А пепел съест река.

1972

«Мой дом — бесконечность»

Над птицей и богом, над смертным и камнем,

Как демон-убийца в зловещем ущелье,

Повсюду безликая властвует Карма —

Закон воздаянья, удар отомщенья.

Но женская хитрость, как Карма, извечна,

Одна только может под небом-Варуной

Жестокость разжалобить умною речью

И выпросить мужа у смерти пурпурной.

Распад, возвращенье, цветные ворота,

Адити-души всеродящее лоно…

Стоят музыканты, проходят народы,

Поют, умирают, обходят колонны.

1972

Смерть явилась, звезды кинув

Вверх на поле страшное,

Над полями Финикии,

Над большими башнями.

И, пока в проем бездонный

Не прошла река еще,

Проросла судьба Сидона

Под серпом сверкающим.

1972

Кожа груш — песочная на зуб,

О своем задумался лоточник,

И Всевышний прячет стрекозу

И не прячет — прямо на листочке.

Шестилетний мальчик, в этот миг —

От незрелой будущности влажной

Небольшой кусочек отломи

И прожуй. Тебе еще не страшно.

Лишь лоток закроют на учет,

Лист махнет — и стрекозу отпустит,

И пройдет разросшийся зрачок

В переспелый, желтый сок предчувствий.

1972

Стены башнями сонно поникли,

Засыпают ослепшие слуги.

Я прошу тебя: дай земляники

С отсыревшего за вечер луга.

В темноте, непросохшим пролеском,

Поброди — и узнаешь воочью,

Что духовное вместе с телесным

Остывает, как запахи ночью,

Что прекрасное клонит ко сну нас,

Что оно не давалось нам даром,

Что души нашей старость коснулась —

И, грустить разучившись, рыдаем…

1972

Почуял — мучились ручьи:

Останься, тешь нас! —

И душу лешему вручил

За безмятежность.

Но из дупла язык вопит,

И глаз не выцвел,

И воплотившийся Лапиф

Себя боится.

1972

Казалось бы — всегда с Луною не в ладу,

А лучше — с яблоком садовым.

Но косточки горчат, и движется наш дух

Меж влажным и медовым.

Но капли входят в пар, и льется молоко

Среди созвездий убеленных.

И птицы устают от белых облаков —

И прячутся в зеленых.

1972

«Мой дом — бесконечность»

Убран луч — дописали негромкий роман,

И в озерной воде за одеждой Мадонны

Отражаются небо, надгробья, дома,

Холодеют — и долго глядят отчужденно.

Но раздастся орган с озаренной стены —

И услышишь в игре непостижно-духовной,

Как отходят удары часов и волны —

И целуются люди у старой часовни,

Как холмы и дома — вековая родня —

Громко бьются в руках католической Девы,

И фигура застыла, ладони подняв,

И сгущает закат — от наброска к шедевру.

1972

Священное зернышко ржи,

Для звезд оно тоненько светится,

И яблоком диким лежит

Под лапой небесной Медведицы.

Из разных углов и времен,

Ступая по спаянным лезвиям,

Сверкает старинный Амон,

Разбросан по разным созвездиям.

И тот, кто просторы вскормил

С немыми, святыми, тиранами,

Сокровище — весь этот мир —

Играет горящими гранями.

1972

«Мой дом — бесконечность»

И смиренье, и тягостный стон, словно кто-то

Обманул: обещал — и не дал.

И столетья постятся в пустынях Востока,

И пасутся худые стада.

В истощеньи смешались Креститель и плотник,

Райским благом желтеет вода,

И волхвы голодают, и ангел бесплотный

Поглощает бесхлебную даль.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

…Дичью пахнет и старым вином с гобелена —

И под ангелом лес и руда,

И голландские села лежат разговленьем,

И готические города.

Он метнулся к игле над скелетом собора,

И в игольные уши прошел,

И со всеми святыми, растянут, оборван,

Помолился за племя обжор.

1972