|
Из ранних стихов (1967–1971)
Бассейн
Как будто в сумраке дрожащем
Хрусталь, улегшись на ладонь,
Сиял таинственной, скользящей,
Зелено-лунною водой.
Лежал я, в пустоте повиснув,
И удалялись от меня
Начала фраз, обрывки мыслей.
Бассейн, как сон, меня обнял.
В меня вливается струей он,
Его тепло — мое тепло,
И вдруг — я поднят, чувства полон,
И вдруг становится светло,
Навстречу тем, тяжелым струям
Спешит летящая струя,
Из глубины запели струны,
Душа раздвинула края
Предметов, контуров и красок,
Понятий, времени… Порыв —
И понеслась в гремящем вальсе
Через горящие миры!
Но вдруг спокойствие приходит,
И с дикой ловли — рыболов —
Несу я мысли, рыбы вроде:
Душа вернулась в рамки слов…
1967
|
Сухостой
Здесь плесень заплеснула сухостой,
Легли стволы в туманную кровать.
Иголки хвои в плесени — как соль:
Здесь жизнь уже не будет вышивать.
Зажаты в пальцах скрюченных корней
Грибы сухие — пригоршни монет.
Земля крива, а эти корни в ней —
Как жилы, где ни капли крови нет.
Но чувствуется всюду некий ритм:
Так дождь настойчиво по стеклам бьет.
И почему-то сжалось все внутри,
Как будто выжимают там белье.
Так, значит, грусть лежит не только в травах,
Сверкающих росою на заре,
А вот — в стволах, нестойких и корявых,
Что рухнут при морозе в январе?
Они в последнюю вступили осень.
Им, старым, ветхим, тоже, верно, грустно.
Мы чувствуем друг друга, даже очень.
Не потому ли ель сухая с хрустом,
Как старый доктор, вникнув в думы эти,
Проводит мне суком широким по лбу?..
Шершавыми рывками грубый ветер
Деревья разрывает, будто воблу.
1967
|
Про снег
Он потихоньку подползал к сторожке,
Чтоб у дверей ее улечься кошкой.
А ночью он дышал, и тихо плакал,
И у окна шуршал еловой лапой.
И под шорох копыт
Ехал лесник, не зная,
Что это нечисть ночная
Под санями скрипит,
Что тихий сверкающий лес —
Ею наполнен,
Что она побелила крест
Старенькой колокольни.
1968
|
Выдох
Рассвет влетает неумело,
И сад со сна еще мельком.
Названья утром чище мела:
Малина, мыло, молоко.
Движенья, запахи, стрекозы
Летят нам в душу, как в мишень,
И этим утром звезды, слезы,—
Все перемешано в душе.
Вдыхаем мерно травы, фразы,
Простор, рассветный посвист кос,
А выдыхаем — как-то сразу —
Кто — на бумагу, кто — на холст.
Кто — подойдет рассветом ранним
Зимой к оконному стеклу,
И выдохнет воспоминанья
Туманным пятнышком в углу…
И вдруг — раскат ироний грома,
А воздух ярок и смолист.
Вдохнуть бы этот мир огромный —
И разом выдохнуть на лист!
1968
|
Жара
…Куст ушел в себя, а может, спит.
Обойди, обмани малинник —
И сумеешь легко вступить
В племя капель, пчел, пылинок…
Странно… Но мне — не до общества пчел:
Словно бы сразу прохладнее стало,
Словно бы я прочел где-то, в чем
Смысл моей тропки в саду меж кустами…
1969
|
История
Затихли затменья, знамения, конницы —
Слепые наплывы тяжелой болезни.
И люди старались очнуться, опомниться,
Проснулись, узнали друг друга у бездны.
Им снились дороги России, Ассирии,
Сраженья у Тигра, Днепра и Арагвы.
Но дети ползли мимо сада красивого,
Тянулись века — от малины к оврагу.
Проснулись — не знали: им близко ли, чуждо ли,
Глядели вокруг, пробуждению рады.
Проснулись — не знали, страна ли, лачуга ли:
Во сне у оврага им годы почудились,
История шла — от малины к оврагу.
1969
|
Пение
Кто-то поет на станции,
Воздух связав ночной,
И все равно, что станется
Утром с травой, со мной.
Кто-то поет, с полуночью
Объединив слова,
Листья в ограде уличной…
Жить, как живет трава!
Тихо расти под ливнями,
Ржавить косу и серп,
Просто цвести над бивнями
Рвавших и жравших всех.
Над полустанком, тополем —
Ярче, грустней, смелей…
Может, перед потопами
Пели так на земле.
Кто-то поет на станции,
Слизень с асфальта слез.
Может быть, не останется
Камня на камне здесь…
1969
|
Города
Разговор идет, и суп наперчен,
И в шашлычной каждый жив-здоров.
Город притворяется беспечным —
И тоскует в глубине дворов.
Он тоскует. Улицы, столпившись,
Вспоминают крики, свет дневной,
Дни народных праздников и пиршеств
В городах, исчезнувших давно.
В старых стенах — головы, грифоны.
В них уходят тихо от молвы
Разговоры, люди, телефоны
Вавилона, Лондона, Москвы.
1969
|
Очищение
Все мирозданье рвется выздороветь,
И в первобытной темноте
Гроза вычерчивает изгородь,
Дрожит скворечник на шесте…
Деревья вновь живыми сделаны
За час древнейшего труда.
На дне канавы, в новой зелени —
Последние пластинки льда.
Содом, грозой сметенный начисто,
Жук выползает, словно Лот:
Там — за листом клубничным — прячутся
Развалины — лечебный лед.
1970
|
Страх
Морщится дерево.
Бежит муравей — раздавили муравья.
Душа — к рассудку, сама не своя,
Но яростный сцапал зверь его.
За ночь сгнили поленья.
Ночью порог наш порос травой
За чье-то древнее преступленье.
Какое? — Мы не помним его.
Может быть, люди совсем другие,
Уже никто ничего не вспомнит,
И никакой справедливости в том нет,
Что на нас — эти гири…
Все же что-то было. Подошла коза.
Глаза постепенно умнеют, умнеют.
Хочет что-то сказать —
И не умеет.
1969
|
Черновик
…Рельефным дополнением к домам
По окнам голубей расставил холод,
Бегущий воздух листья бросил нам,
Готовясь в спешке к Твоему приходу.
Как в клетке лев взвывает о саванне,
Так слово в строчке поднимает вой
По силе стихотворства Твоего —
Ты сотворил Вселенную словами,
И, уничтожив первый черновик
Неудовлетворения волною,
Ты сохранил оттуда, вместе с Ноем,
По паре прочих выдумок живых…
Заметив смерчи в форме непарадной,
Ты можешь просто авторской рукой
Тетрадь пространства пролистать обратно,
И зачеркнуть, и вставить над строкой…
Зачем тоскует прах, и чья вина
Лишает звезды разума и пищи?
Ты неисповедим, да и у нас
Никто не спросит, для чего мы пишем.
Я понял, что ушел бы от грехов,
Но не от рифм, самим Тобою стань я.
И сделались сюжетом для стихов
Твои сюжет и тема мирозданья.
1970
|
Иоанн
— Лучше выспись. И страницы слиплись,
И пергамент весь запятнан потом.
— В Риме дождь, сестра. Апокалипсис
Жару доброго поддаст дремотам.
В вельзевульих выдохах огромных
Головы расплавятся в бессильи
Кучкой восковых моделей пробных
Нераспятой статуи Мессии.
На воде его видавшим душам,
Тем, кто слышал, как грустит и просит,—
Он в аду представится идущим,
Он и кротость, как и смерть, отбросит…
1971
|
Пасхальный снег
На снегу кровоточат ранки,
Нанесенные вешним ножом.
Черным йодом овражек прожжен —
Там зимуют подтеки-раки.
Кто земле, ни с того ни с сего,
Кинул снегом в лицо: «Лови-ка!» —
Воскресение и Рождество
Перепутал в любви великой.
1971
|
Зоопарк
‹Из цикла›
‹1› Павлин
Прервав заоблачный напев,
Звезда заслоны повалила —
И вдруг взошла, оторопев,
При сотворении павлина!
От первой ярости: «На своз!»,
От проявлений гнева первых
Скрывал Адама этот хвост
В тяжелых легендарных перьях.
В живот векам звездой-рабой
Он вложен мягким грузом блинным,
Чтоб весь естественный отбор
Перечеркнуть пером павлиньим.
1971
|
‹2› Ученики
Нас опускают, словно ложку в мед,
В сей бренный мир. Что на душу успело
Налипнуть, то и образует плоть —
И к старости стекает постепенно.
А раньше одного ведут учиться:
Должно же было этак повезти —
Родиться чистым! А другой, нечистый,
По прутьям клетки изучает числа,
Медовой нитью хобот опустив.
Вот так и слон на свете получился.
1971
|
Железный лист
…Свет глаза твои взял на прицел,
Он палач — не паломник:
И запомнится — вовсе не цель,
И зачем ему помнить?..
1971
|
Метеоры
Во сне встаю — и отхожу Иудой
От этой жизни — трапезы с Тобой.
Тесню кусты, как фарисей слепой,
И свет в дому и взгляд идут на убыль,
Восходят на ночные небеса,
Благословляют сквозь пресветлый ропот,
В благоговении живущий сад
И останавливает, и торопит,
И зрю я звезд размеренный распад…
1971
|
Окно
Безнадежнейший дождь.
Это даже, пожалуй не дождь —
Только память о прежних дождях,
Многих, виденных мною отсюда.
Вынимаешь без лишнего шума —
И, стерши пылинки, кладешь
Предо мной этот старый рисунок,
И ходишь, художник-рассудок,
Ничего не придумав иного —
Только листик в ведре,
Прискакавший откуда-то лучик,
Что ищет ушедших,
Этот дождь безнадежный,
Движение лип на дворе —
И рыданья внизу,
Что затишьем коснутся ушей их.
1971
|
Масис
Видя миры непроснувшимся взглядом,
Щупал крылом, выбирал помилей,
И возлюбил пироги с виноградом,
И воплотился на тяжкой земле.
В северный день родился ненароком.
Злились прохожие: что за дурак
Поднял в саду, за игрушечным гротом,
Плач об армянских глазах и горах?
1971
|
Армения
В винограднике влажном изрядно вспотели —
И уже разошлись. Лишь один не ушел:
«Остаемся ли гнить с нашим немощным телом?
Улетаем ли вдаль с нашей вечной душой?»
А мудрец, выжимая толстейшие гроздья,
Попросил: «Языком пару ягод сдави!
Ты пытался узнать, как устроены звезды?
Раскуси, как устроены зубы твои!»
1971
|
Дождь
Едва земля от слез просохла,
На Пасху вспомнив про покойников,
В домах и в небе моют стекла,
И грязь стекает с подоконников.
И небо смазано раствором
Неспешных туч — озер несбывшихся.
Оно промоется не скоро,
Но после слез легко задышится.
1971
|
Дерево
Открытый мозг — зеленый вместо серого,
Тайник монет, сиянье нефти,—
Само себе противоречит дерево,
Друг дружку избивают ветви.
В больной, не убегающей воде его —
Весь ужас наш, живой и кожный.
Нет ничего торжественнее дерева,
Наряднее его, тревожней.
1971
|
Пригорок
Подрезанное дерево — диковинный светильник,
Березы — только вышиты, судьба — совсем с иголки.
Лесные звезды спрятаны в суставах клена тыльных,
И светятся раскрытые ворота на пригорке.
Несложный выкрик скрытых птиц по рощицам рассован,
В глотанье глины — голоса разломанной недели,
Из глуби запаха болот — из кислого, косого —
Зовут белесо. Не поймешь — ликуют ли, в беде ли.
И ветер выросший поет, взобравшийся на клирос,
В воде сияют под травой невиданные лики.
Расстелим плащ, разломим хлеб, посетуем на сырость:
Идти придется до утра — темно стучать в калитки.
1972
«Мой дом — бесконечность»,
«Из восьми книг»
|
Отверженный
Меня поймать решили,
А я уже не здесь.
Я вижу руки Шивы,
В них — стрелы, меч и месть.
Я помню, как он вырос
Из запаха цветка…
Мой прах огонь не выдаст,
А пепел съест река.
1972
«Мой дом — бесконечность»
|
Адити
Над птицей и богом, над смертным и камнем,
Как демон-убийца в зловещем ущелье,
Повсюду безликая властвует Карма —
Закон воздаянья, удар отомщенья.
Но женская хитрость, как Карма, извечна,
Одна только может под небом-Варуной
Жестокость разжалобить умною речью
И выпросить мужа у смерти пурпурной.
Распад, возвращенье, цветные ворота,
Адити-души всеродящее лоно…
Стоят музыканты, проходят народы,
Поют, умирают, обходят колонны.
1972
|
Финикия
Смерть явилась, звезды кинув
Вверх на поле страшное,
Над полями Финикии,
Над большими башнями.
И, пока в проем бездонный
Не прошла река еще,
Проросла судьба Сидона
Под серпом сверкающим.
1972
|
Пушкино
Кожа груш — песочная на зуб,
О своем задумался лоточник,
И Всевышний прячет стрекозу
И не прячет — прямо на листочке.
Шестилетний мальчик, в этот миг —
От незрелой будущности влажной
Небольшой кусочек отломи
И прожуй. Тебе еще не страшно.
Лишь лоток закроют на учет,
Лист махнет — и стрекозу отпустит,
И пройдет разросшийся зрачок
В переспелый, желтый сок предчувствий.
1972
|
Роса
Стены башнями сонно поникли,
Засыпают ослепшие слуги.
Я прошу тебя: дай земляники
С отсыревшего за вечер луга.
В темноте, непросохшим пролеском,
Поброди — и узнаешь воочью,
Что духовное вместе с телесным
Остывает, как запахи ночью,
Что прекрасное клонит ко сну нас,
Что оно не давалось нам даром,
Что души нашей старость коснулась —
И, грустить разучившись, рыдаем…
1972
|
Пастух
Почуял — мучились ручьи:
Останься, тешь нас! —
И душу лешему вручил
За безмятежность.
Но из дупла язык вопит,
И глаз не выцвел,
И воплотившийся Лапиф
Себя боится.
1972
|
* * *
Казалось бы — всегда с Луною не в ладу,
А лучше — с яблоком садовым.
Но косточки горчат, и движется наш дух
Меж влажным и медовым.
Но капли входят в пар, и льется молоко
Среди созвездий убеленных.
И птицы устают от белых облаков —
И прячутся в зеленых.
1972
«Мой дом — бесконечность»
|
Мария
Убран луч — дописали негромкий роман,
И в озерной воде за одеждой Мадонны
Отражаются небо, надгробья, дома,
Холодеют — и долго глядят отчужденно.
Но раздастся орган с озаренной стены —
И услышишь в игре непостижно-духовной,
Как отходят удары часов и волны —
И целуются люди у старой часовни,
Как холмы и дома — вековая родня —
Громко бьются в руках католической Девы,
И фигура застыла, ладони подняв,
И сгущает закат — от наброска к шедевру.
1972
|
Солнце
Священное зернышко ржи,
Для звезд оно тоненько светится,
И яблоком диким лежит
Под лапой небесной Медведицы.
Из разных углов и времен,
Ступая по спаянным лезвиям,
Сверкает старинный Амон,
Разбросан по разным созвездиям.
И тот, кто просторы вскормил
С немыми, святыми, тиранами,
Сокровище — весь этот мир —
Играет горящими гранями.
1972
«Мой дом — бесконечность»
|
Европа
И смиренье, и тягостный стон, словно кто-то
Обманул: обещал — и не дал.
И столетья постятся в пустынях Востока,
И пасутся худые стада.
В истощеньи смешались Креститель и плотник,
Райским благом желтеет вода,
И волхвы голодают, и ангел бесплотный
Поглощает бесхлебную даль.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Дичью пахнет и старым вином с гобелена —
И под ангелом лес и руда,
И голландские села лежат разговленьем,
И готические города.
Он метнулся к игле над скелетом собора,
И в игольные уши прошел,
И со всеми святыми, растянут, оборван,
Помолился за племя обжор.
1972
|
|
| |